Тут и услышала она голос, да такой, что лучше бы и не слышала никогда. Тонкий, будто комар пищит, да только не бывает комаров таких. И гулкий в то же время, словно комара того в бочку двадцативёдерную закрыли под крышку и в подпол спустили.
— Ищу-ищу, — сказал тот голос. Подождал немного и повторил: — Ищу-ищу. Спряду-спряду. Найду-спряду.
Холод пополз по спине младшей доченьки, тронул сердце острой иглой ледяной да устроился в животе. Слышала она страшные сказки, жестокие да лютые, о том, какие сути да сущности выходят, бывает, по осени к тёплым домам людским. И о том, сколько и чего в тех домах оставалось. Шёпотом такие сказки рассказывали, да при свете печном и свечном, да и то с оглядкой — не то накличешь. А голос всё продолжал:
— Ищу-ищу, найду-найду. Найду-спряду. Спряду-спряду.
Звякнуло что-то за дверью. Прошуршало. Тень пробежала по светёлке, щели дверные накрыв, да видно было, как дрогнуло пламя свечное. И отозвался второй голос, а младшая доченька рот себе ладонями закрыла, чтобы не охнуть ненароком. Помнила наставления той, что заговорила сейчас. Да как заговорила! Силой страшной был полон голос Недоброй Сестрицы. Силой и насмешкой.
— А ты ищи-ищи. Есть и пряжа для тебя, гостья неласковая. Ждут тебя здесь давненько.
И снова зашуршало за дверью, да странно как-то, будто под стрехами полз кто-то, когтями цепляясь, да прямо к середине светлицы. И снова звякнуло.
— Найду-найду, — завёл своё голос, да только после Недоброй Сестрицы и половины жути от него не осталось. Да и звучала теперь гостья страшная будто растерявшись. — Найду-спряду. Спряду-спряду.
Ничего не ответила голосу Сестрица, только усмехнулась, да так, чтобы слышно было.
Младшая доченька сидела-сидела, да не выдержала. Медленно, тихо-тихо, словно мышь осторожная, спустила ноги на пол. Все певучие половицы она ещё в первые седмицы в своей горнице выучила. Шаг за шагом подкралась к двери, да памятуя наказ, ни на волос её не открыла. Да и к чему, коли щелей в старом дереве хватает? Прильнула, затаив дыхание, одним глазом к двери, да так и замерла, моргать забыв.
С потолка свисала огромная паучиха, да из брюха у неё росло тело человечье от пояса, а голова у того тела была слепая и такая жуткая, что взгляд не отвести поначалу: холодом нутряным к месту примораживает. А рядом с паучихой той стояла Недобрая Сестрица и усмехалась усмешкой страшной да злой. Никогда ещё младшая доченька такой улыбки у наставницы не видела, а увидела бы к себе обращённую — поняла бы: последний день для неё настал. И лежали в горнице по лавкам да столам спицы разные: длинные и короткие, костяные да стальные. И свечи стояли, да столько, что светло было в избе, как не каждым солнечным днём бывает, да тепло так, что младшая доченька и через дверь почуяла.
— Нашла-нашла, — прогудела писком своим нутряным паучиха и лапы-руки свои к Недоброй Сестрице потянула. У младшей доченьки сердце так и зашлось, но удержалась — не пискнула даже, только палец зубами прикусила со страху. Засмеялась тут Сестрица, безрукавку свою старую, из собачьей шерсти вязанную, распахнула, а под безрукавкой и нет ничего, даже рубахи нижней. И увидела младшая доченька, как из-под рёбер наставницы её, прямо от сердца, нити шерстяные свисали. Яркие да цветные, что радуга, да только цветов там было больше, чем у радуги. Взяла тут Недобрая Сестрица нить самую чёрную, смоляную, как ночь безлунная, и сама паучихе протянула. Та и ухватила.
— Пряди-пряди, — сказала Сестрица, как плюнула — мальчишки по юным годам так плюются, в щели от первых зубов, покуда вторые, настоящие, не вырастут. — Пряди-пряди. А я тебя… спряду!
Тут спицы по всей светлице в движение пришли. В воздух поднялись, да на паучиху нацелились. А младшая доченька от двери отшатнулась, опрометью к кровати своей бросилась, одеялом накрылась да уши зажала. Поняла, чай не маленькая уже: негоже девице смотреть на то, как паучиху-прядильщицу тёмную саму на пряжу пустят. О таком даже шёпотом и белым днём не расскажешь. Накличешь беду.
А поутру открылась дверь в горницу к младшей доченьке, вошла Недобрая Сестрица, покачала головой да рядом с ученицей своей присела.
— Так до утра и не спала небось?
Младшая доченька вздохнула.
— Не спалось, Сестрица. Больно жутко было.
— Ну, полно тебе. Что ж поделаешь. Спать ты должна была крепко. Прядильщица тёмная голосом своим усыпляет. А коли проснулась, так недвижимой лежать тебе было. Присказкой своей она страх твой плетёт так, чтобы не шевельнуться. Ну, а раз и проснулась, и ходить смогла, и к двери посунулась — знаю, не запретила я тебе, так и замысел в том был, — да ещё и наказов моих не нарушила… Услышать тебе имя своё не во сне, а наяву.
Младшая доченька подняла глаза на свою наставницу.
— А как же предков наставления?
— Я твоих предков учила воду таскать, — отмахнулась Сестрица и чуть нахмурившись посмотрела на ученицу. — Да ты не боишься, никак?
— Рядом с тобой — ничего не боюсь, — улыбнулась младшая доченька, и Недобрая Сестрица улыбнулась в ответ. Чуть-чуть, одними уголками сухих строгих губ своих, но младшей доченьке и того хватило. — А что у тебя за нитки такие?
Вздохнула Недобрая Сестрица, погладила ученицу свою по голове, которой ещё столько вместить предстояло.
— То сердце моё. Сердце шерстяное, тёплое, разноцветное. Алым — страсть моя. Голубая пряжа — печаль моя, чёрным — боль моя. И других цветов у меня в достатке. Мечты я ваши пряду да вяжу. Охранные вещи да на счастье одёжу. А таким, как тварь та, — боль моя да чужая и достаётся.
— А меня научишь?
— После, — строго ответила наставница. — Вот как устанешь видеть да не понимать, как придут мысли нужные, как вернёшься сюда, сама дорогу отыскав, без клубочка моего, так и буду учить тебя, Видья. — Недобрая Сестрица помолчала, давая младшей доченьке отдышаться от понимания того, что сейчас сказано было, и кивнула, будто точку ставила. — Да, так тому и быть. Видья.
— «Видья», — прошептала та, пробуя на вкус своё настоящее имя, встала и низко, в пол, поклонилась наставнице.