Арест, как молния.
Идут по дороге к Исетскому.
В кучах на дороге прошлогодние листья. Метет. Пыль. Небо ясное. И тоска ясна - в сердце.
Думает Черняк: "Какой провал! Кто?"
Только теперь, когда повели, можно было подумать. Арестовали - кроме Антона - Терехова, Бурдина, Глухого и Мака.
И когда шли к Исетскому - знали: ждет смерть.
На Верх-Исетском, в старом заводском дворе, среди сора, кувалд, кирпичей, шлака, песку, травы, колес, дерева, - уединенный дом. Оттуда не долетает крик никуда. В этот дом контрразведка водит для пыток.
Там, в комнате, за столом с дырявой клеенкой, комендант Ермохин и начальник контрразведки ротмистр Чегодаев, коротенький и вечно пьяный, ставят допросы. Чегодаев решил: "Расстрелять успеем... Надо найти нить".
Там же Чегодаев решил, что Антон Черняк - главарь военной организации. Выругавшись, он начал:
- Говори, б... На особый учет посажу!
Черняк молчал. Брови - как задвижки. Если бы сказать, что губы смеются, сам не поверил бы. Улыбка бывает от страху, от тоски. Тут же была и тоска, и страх, и твердость.
- Не скажешь?
Брови у Черняка дернулись, растворились. Дернулись - и улыбка к лицу, как рыба в сетке.
- Что ж говорить?.. Говорить нечего.
И опять сомкнулись брови, но уже плотнее.
Ротмистр Чегодаев приказал:
- Начните.
Четыре солдата встали по двое, с боков. И уложили на скамейку. Сняли рубашку, штаны. Ноги привязали к скамейке.
Чегодаев хохотал. Когда он, смеясь, широко раскрывал рот, кожа на маленьком лбу собиралась складками и ползла дальше в складках на лысый череп.
- Живо!.. Становись в позицию. Мы тебя научим говорить!
Два солдата встали с боков. Один с головы. И еще один с ног, вдоль спины.
Первый прием - били нагайками с проволокой.
Черняк потерял сознание. Сволокли во двор. Отлили водой. И опять притащили.
- Ну, будешь говорить?
Еще туже сомкнулись у Черняка брови.
Тогда стали бить нагайками со свинцом, шомполами, ногами, ломали руки, рвали волосы, царапали лицо и тело... Потом отливали водой и опять начинали сначала.
В этом прошли вечер и ночь. Пытка угарная, злая и настойчивая. В промежутках солдаты и начальство пили водку. А за окном шел май, подымались травы, любовь, нежность, и голубело небо.
Ночью избитых в кровь, беспамятных разбросали по камерам.
Ротмистр Чегодаев сказал:
- Пока не расстреливать, оставить для лечения. Я еду в Пермь, вернусь через трое суток - там сообщают, что раскрыта новая организация...
Комендант Ермохин, приложив руку к бороде вместо виска, басом ответил: - Слушаюсь! - Солдат подал ротмистру серую тонкую шинель. Чегодаев, выходя, зябко спросил солдата:
- Поди холодно?
- Никак нет, ваше выс-скородие! Благодать!
Ротмистр Чегодаев, поджидая лошадь, присел на крылечке, закурил. И, как всегда, затянул свою песенку:
Да и-ох, девчоночки, куда котитесь,
Пошалите, пошалите и нарветеся.
Лошадь подали. И, когда Чегодаев садился, из форточки высунулась борода Ермохина - басом спросила:
- Господин ротмистр, фершала-то им послать?
Чегодаев повел губой, выронил папироску и, стянув повод, тронул лошадь. И уже с седла крикнул:
- Пошли.
Опять утро. Черняк очнулся только тогда, когда какой-то солдат сдирал с него белье. Белье сдиралось прямо с кожей, с корками засохшего мяса и с кровью. Потом солдат принес свинцовой примочки, размыл ею побои и налил в поранения йоду.
Тут Черняк опять потерял сознание. Третий день кончился, начинался четвертый день.
После обеда мальчишка подошел к дому на Клубной, к подъезду. День был сухой и пыльный. И солнце - сухое и пыльное, как медная доска на парадном подъезде:
В А Р Л А А М Н И К И Т И Ч А Н Т О Н О В С К И Й
Правление оренбургских
золотых приисков
Мальчишка долго сидел у тумбы, грыз семечки, не знал, как войти, звонить же боялся. Когда выбежала из ворот прислуга Агашка, мальчишка остановил ее:
- Девка... Ты здешняя?
Агашка стала. Подтянула платок.
- Здешняя. Тебе зачем, сопленосый?
Парень усмехнулся, вытащил из голенища бумажку.
- Вот барышне Наталье секрет передашь. Немедля. Поняла?
И так строго посмотрел на нее, что Агашка фыркнула.
- Поняла, тоже почта, мало вас порют.
Когда Наташа получила записку - прочла, лицо помертвело.
В записке карандашом писала Марина:
По получении немедля идите к Ивановскому кладбищу.
Надо спасать. Убьют.
Прочла - поняла.
Когда выходила из дому, сказала няньке:
- Маме передай, чтобы ужинать не ждали. У меня дело.
Не успела Маремьяна ответить ей - "довертишься", - как Наташа ушла.
Кладбище в соснах. Сосны - розовые свечи. Смола, как ладан, и тепло днем. И на могилах легкая голубая трава. А в траве острый земляничный лист и белый цвет земляники, как птичий глаз.
Встретились двое. Марина - в суровости, в тоске. Наталья - тяжелая, мутная, странная. Так встречаются соперницы, враги, горе. Глазам Марины девушки, женщины от земли, от майских радостей и нежности - видно только горе. Любовь - горе. Утрата - горе. А глазам Натальи - страх, грех, мука. То есть, когда любовь - гнев, преступление, когда розовые руки девушки берут нож.
Так понимала Марина. Так хотела она понять. И звала Наталью сюда для испытания, чтобы узнать, действительно ли так. И потому начала осторожно:
- Антона взяли. Слышали?
Чтобы не упасть, Наталья села на могилу, ответила: