Особое удовольствие давало мелкое воровство и шалости. Он вытаскивал бумажник из кармана мужчины и был уже в двух кварталах от него, пока жертва еще только поворачивалась, почувствовав прикосновение. Он возвращался и засовывал бумажник человеку в рот в тот момент, когда тот жаловался полицейскому.
Он заходил в дом к женщине, пишущей письмо, выдергивал бумагу, дописывал три строки и исчезал прежде, чем раздавался испуганный крик.
Он съедал с вилок кусочки пищи, пускал маленьких черепашек и живую рыбу в тарелки с супом в промежутке между взмахами ложек.
Он туго связывал прочной веревкой руки людей в момент рукопожатия. Он расстегивал молнии представителям обоего пола, когда те лопались от напыщенности. Он менял карты игрокам, переставляя их из рук в руки. Он убирал мячи для гольфа с колышка в момент удара и прикреплял записку, написанную большими буквами: «ТЫ ПРОМАЗАЛ».
Или сбривал кому-нибудь усы и волосы на голове. Возвращаясь несколько раз к одной неприятной даме, он поэтапно обстригал ее налысо, а по окончании процесса покрыл ей макушку позолотой.
Кассиры, считающие деньги, удостаивались его внимания чаще других как неиссякаемый источник обогащения. Он обрезал ножницами сигареты во рту у курильщиков и задувал спички, так что один расстроенный мужчина не выдержал и расплакался.
Он менял оружие в кобуре полицейских на водяные пистолеты, отсоединял поводки от ошейников собак и прицеплял к игрушечным собачкам на колесиках.
Он пускал лягушек в бокалы с водой и оставлял подожженные фейерверки на карточных столиках.
Он переводил стрелки наручных часов на запястьях людей и проказничал в мужских комнатах.
— В душе я остался мальчишкой, — заметил Чарльз Винсент.
* * *
В это же время он позаботился о своем материальном положении, добывая деньги самыми разными способами и открывая счета в различных городах под разными именами — на черный день.
Он не испытывал стыда за свои проделки в отношении неускоренного человечества. Когда он переходил в ускоренное состояние, люди становились для него статуями — слепыми, глухими, едва живыми. Проявление неуважения к таким комическим изваяниям не казалось ему чем-то постыдным.
Оставаясь подростком в душе, он развлекался с девушками.
— Смотрю на себя — синяк на синяке, — возмущалась однажды Дженни. — Губы распухли, передние зубы как будто расшатаны. Не понимаю, что со мной делается.
Конечно, он не собирался ставить ей засосы или причинять какой-либо вред. В определенном смысле он любил ее, поэтому решил вести себя еще аккуратнее. Все-таки было приятно целовать ее, оставаясь невидимым благодаря высокой скорости движения, во все места, даже в выходящие за рамки приличия. Из нее получались изящные статуи, забавляясь с которыми, он получал массу удовольствия. Были и другие.
— Ты постарел, — заметил однажды один из сотрудников. — Не следишь за здоровьем? Чем-то обеспокоен?
— Вовсе нет, — ответил Винсент. — Никогда в жизни не чувствовал себя так хорошо.
Теперь у него появилось время для массы вещей — в сущности, для всего. Не было на свете причины, которая могла бы помешать ему освоить любую науку на свете, когда он мог потратить 15 минут и выгадать 15 часов. Читал Винсент быстро, но внимательно. Теперь он мог прочитывать от 120 до 200 книг за вечер и ночь; спал он также в ускоренном состоянии, получая полноценный отдых за восемь обычных минут.
Перво-наперво он озаботился изучением языков. Освоить язык в объеме, достаточном для беглого чтения, можно за триста часов обычного времени или триста минут ускоренного. И если изучать языки по порядку, двигаясь от самого близкого к наиболее непохожему, серьезных трудностей не возникает. Он овладел 50-тью языками для начала и всегда мог дополнить перечень любым другим языком, потратив вечер, если возникала такая надобность. Одновременно он начал накапливать и систематизировать знания. Из литературы, строго говоря, набиралось не более десяти тысяч книг, которые действительно стоило прочитать и полюбить. Он проглотил их с великим удовольствием, и две-три тысячи из них оказались довольно важны, чтобы перечитать их в будущем.
История же оказалась очень неровной; приходилось знакомиться с текстами и источниками, не вполне читабельными по форме. Аналогично с философией. Изучение математики и естественных наук, как теоретических, так и прикладных, продвигалось медленнее. Тем не менее, обладая неограниченным ресурсом времени, можно было разгрызть что угодно. Не было такой идеи, рожденной человеческим разумом, которую не понял бы другой нормальный человек при наличии достаточного времени, правильного подхода и соответствующей подготовки.