Она заметила быстрые взгляды, которые король бросал на герцогиню Ричмондскую. Может быть, Гардинер подал королю мысль сделать ее своей седьмой женой, а шестой уготовить судьбу второй и пятой?
— Мы все молимся вслед за вашим величеством, чтобы в Англии наступил мир, — сказал Гардинер. — И во имя него мы денно и нощно следим за тем, чтобы никто не осмелился нарушать ваши повеления. Хотя в нашей стране, мой сеньор, есть много людей, которые стремятся разрушить все то, что вы, в своей мудрости и предусмотрительности, сделали основой нашей жизни...
Генрих замахал на него рукой — эти разглагольствования совершенно не трогали его. Епископ принадлежал к тем несчастным людям, которым не удалось завоевать любовь короля. Генрих не испытывал к нему такой неприязни, как к Кромвелю, по и такой горячей симпатии, как к Уайету и Сеймуру, епископ у него тоже не вызывал.
Гардинер, как и Кромвель, казался королю плебеем. Он терпел обоих за их ум, за то, что они были ему нужны, но никогда не любил их. И король знал, что при первом же промахе Гардинера разделается с ним безо всякого снисхождения, как в свое время с Кромвелем.
— Королевская доля весьма тяжела, милорд епископ, — сказал Генрих. — И никто не знает этого лучше меня самого.
Райотесли прошептал:
— А вокруг вашего трона столько врагов!
Его взгляд, будто бы случайно, остановился сначала на королеве, а затем на Сеймуре.
Катарина поежилась. «Неужели они что-то задумали против меня и Томаса? Нет, только не Томас, — взмолилась она про себя. — Все, что угодно, только чтобы он не пострадал».
Сюррей произнес:
— О каких врагах вы говорите, милорд канцлер, о наших общих врагах, милорд, или о врагах короля? О врагах, скажем... лорда верховного адмирала или милорда епископа?
Во взгляде Райотесли вспыхнула ненависть, а улыбка стала язвительной, когда он мягко произнес:
— Разве у верных и преданных подданных могут быть иные враги, чем враги короля?
— Можно также сказать, — продолжал неугомонный Сюррей, — что в нашем королевстве есть люди, которые, как мне кажется, думают в первую очередь о своей карьере, а уж потом о благе Англии, да и то если это помогает им достичь своей цели.
Король свирепо посмотрел на поэта:
— Поосторожнее с такими обвинениями, милорд граф. Вы утверждаете, что среди моих подданных есть такие люди, которые добиваются выгод для себя, пусть даже в ущерб благу Англии?
— Увы, ваше величество, я высказал такое предположение, поскольку боюсь, что это правда.
Глазки Генриха сузились в знакомой всем манере. У всех присутствующих, за исключением Сюррея, тревожно забились сердца, никто не мог понять, чем закончится эта выходка поэта.
— Если кто-нибудь из вас, — продолжал король, — знает за кем-нибудь такую вину, то его долг и прямая обязанность — сообщить об этом нашему Совету.
Король попытался встать, но неожиданно сердито взревел и упал на стул. Катарина бросилась осматривать его ногу.
— Ваше величество, повязка слишком тугая.
— О боже, ты права! — закричал король. На лбу его выступили капельки пота, а лицо почернело от боли.
— Ты мое спасение, Кейт. Никто не может перевязать мою ногу так, как ты. Когда ее перевязывает кто-то другой, повязка всегда или слишком тугая, или, наоборот, слишком слабая.
Катарина обрадовалась, что сможет заняться повязкой.
— Дает ли ваше величество свое позволение ослабить ее?
— Конечно... и побыстрее, Кейт.
Пока она перевязывала его ногу, король на несколько секунд откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Он не мог думать ни о чем, кроме боли.
Но наконец он открыл глаза и посмотрел на придворных.
Как только король немного позабыл о боли, Райотесли сказал:
— Когда граф говорит о врагах вашего величества, он, вероятно, имеет в виду арестованную совсем недавно госпожу Кайм.
— И что сталось с госпожой Кайм? — быстро спросил Сеймур.
— Она сидит в Тауэре, как и полагается всем врагам короля.
И епископ отчетливо произнес:
— Да будет так.
Катарина увидела испуганные глаза трех своих дам — сестры, падчерицы и маленькой Джейн Грей. Эти трое любили ее сильнее всех и знали, что открытый удар по Анне Эскью был на самом деле открытым выпадом против нее. Сюррей спросил:
— И что с этой Анной Эскью? Она хотела, чтобы ее звали Эскью, а не Кайм. Миловидная дама. Изящна, высока и вечно грустна. Ее волосы такого же цвета, как и лютики в полях, а кожа белая, как у лилии; ее глаза своим цветом напоминают летнее небо.
— О ком это вы? — проревел король, почувствовав, что боль в ноге отпустила.