- А ключ-то у тебя откуда?
- Из Штатов. Учит нас молодежь работать, на ходу подметки рвет. Не только фигуранта сдают, за которым мы пятнадцать лет бегаем и догнать не можем, но и "лежку" его, да еще с ключом.
- А какой у него режим?. - Свет у него гаснет обычно в двенадцать-полпервого, а зажигается часов около восьми. Судя по всему, часа в четыре утра он должен крепко спать, как все нормальные люди.
- Ну, насчет нормальных людей - это ты загнул. Подумай сам, стал бы нормальный человек спать с любовницей своего коллеги, которого он перед этим спокойно ликвидировал? Или стал бы собирать производственное совещание преступников в Дагомысе и читать им лекции по организации наркобизнеса? Разве стал бы нормальный человек рассказывать своему подельнику, как раз тому самому, который его и заложил, обо всех своих художествах, за которые ему светит "вышка"? Кстати, а личная охрана у него есть? В Нью-Йорке это так и не смогли выяснить.
- Может, это и так, Коля. Ведь мы именно поэтому столько лет не могли его вычислить. Ну, с этим вроде все ясно. А тело куда денем?
- А зачем нам с ним возиться? В квартире оставим. Хозяйка приедет из командировки, а у нее дома любовник помер. Рыбой отравился. Или сердце прихватило.
- А если дергаться будет?
- И это не беда. Дадим по голове и спишем на квартирный разбой. Не хотелось бы, конечно, милиции статистику портить. Ведь не раскроют же... Ну да им не привыкать.
- Но лучше, конечно, все-таки без шума обойтись.
- Конечно, лучше, спору нет. Только учитывать надо, что он - клиент необычный, и быть готовыми к любым неожиданностям.
- Так и мы с тобой, Коленька, не такие, как все. Очень даже непростые мы ребята. Значит, порешили?
12 марта 1991 г., г. Москва
В командировке мне пришлось задержаться дольше, чем я предполагала. Сперва планировала собрать материал дня за три, но уже к концу третьего дня решила остаться еще на день, потом еще и еще. Дело в том, что на моих глазах происходило изменение человеческих чувств от злости и недоумения первых двух дней "павловского" обмена, сменившихся раздражением и нервозностью на третий день, на четвертый - паникой, к шестому дню появилось отчаяние. На седьмой-восьмой день я увидела самое страшное - безразличие и опустошенность. Мне казалось, что вот придет следующий день, и я увижу первые признаки оживления, признаки того, что кошмар обманутых, надежд кончится и все постепенно войдет в свою колею. Но следующий день проходил, а за ним - еще один, и я вдруг отчетливо поняла, что никакого пробуждения не будет.
10 марта я наконец собралась с духом и позвонила в редакцию. Меня сурово предупредили, что не позже двенадцатого материал должен лежать на столе у главного редактора. Я тут же взяла билет на самолет, позвонила домой и не удивилась, что Алик снял трубку.
- Где тебя носит? Ты что, прельстилась каким-нибудь донским казаком? набросился он на меня. - Я старый больной человек, лежу голодный в пустой квартире, жду тебя, можно даже сказать - волнуюсь. А от тебя - ни звонка, ни телеграммы;
- Что с тобой, Сухов? - изумилась я. - С каких это пор ты меня. ждешь и можно даже сказать - волнуешься. Откуда столько чувств? И почему ты лежишь голодный? Опять нога?
- Весна, любезная моя Александра, - Сухов снова стал привычным, чуть ироничным Аликом. - Щепка к щепке тянется, льдина к льдине прижимается, а тебя все нет. А нога болит. Так вот бросишь меня надолго, приедешь, а меня уж и нет. Это ты у нас Шурка - хоть куда, а мне-то уже вторая половина пятого десятка. Ты уж приезжай скорее, обрадуй старика, накорми, обогрей.
- Так ты что, совсем из дома не выходишь, до магазина не можешь дойти? - Я всерьез забеспокоилась.
- Нога-то болит. Лежу тут, как в подводной лодке, автономно. Никуда не выхожу и видеть никого не хочу. Я только тут, у тебя, от всех отдыхаю.
Я облегченно вздохнула. Сухов пока не на смертном одре. Но мне все равно было жалко моего старого больного Алика Сухова, моего нежного, а главное многолетнего друга.
...Прилетев в Москву, я из аэропорта позвонила Алику, но телефон оказался занят. Я этому даже обрадовалась: устрою-ка я Сухову сюрприз, решила я и пулей помчалась в редакцию, чтобы сначала разделаться с горящим материалом, а уж потом безоглядно окунуться в домашние дела.
Главный редактор встретил меня словами:
- Мы не настолько независимы, Александра Борисовна, чтобы жить без тиража, а следовательно, и без зарплаты. Ваш материал стоит в плане, а вы, упиваясь свободой, потерялись где-то в донецких степях.
Видимо, полагая, что выволочку на этом можно закончить, Георгий Александрович предложил мне сесть, поудобнее устроился в большом вертящемся кресле, которое очень любил, утверждая, что оно помогает ему чувствовать вращение жизни, и сказал: Ну-ка, посмотрим, что вы нам привезли, - он начал листать предусмотрительно отпечатанную мной еще в Донецке довольно пухлую рукопись.
Читая, он изредка морщился, хмыкал, качал головой, но в конце концов одобрил.
- Что ж, лихо написано. Интересно. Не думал, что милицейские журналисты могут написать аналитический материал, а не голую криминальную хронику, вроде вот этой.
Он протянул мне экземпляр русской газеты "Слово и дело", выходящей в Нью-Йорке. Красным карандашом в ней была отчеркнута короткая заметка, в которой сообщалось о том, что полицией задержан чернокожий наркоман по подозрению в убийстве и ограблении приехавшего в научную командировку ленинградского профессора Ю. Орлова. Я удивленно взглянула на Георгия Александровича и вернула ему газету.
- Почему вы обратили внимание на эту заметку? Что в ней особенного? И откуда это у вас?
- Мне этот экземпляр привез из Штатов мой приятель, ленинградский фотокорреспондент. Вчера только прилетел. Оказывается, этот Ю. Орлов - зять знаменитого Натана Яковлевича Белкина, известного фотохудожника. Мой приятель учился у Белкина, потому и обратил внимание на заметку. А газету оставил мне. Для коллекции, так сказать.
Орлов, зять Белкина! Ну конечно, я вспомнила! Ведь покойный Брадис когда-то говорил мне, что Ларису Семину фотографировал Натан Белкин, видимо, по просьбе своего зятя, Юрия Орлова, заведовавшего в то время онкологическим отделением, где работала Семина. Орлов погиб! О Господи!
Наверное, я сильно побледнела, потому что главный обеспокоено спросил:
- Что с вами, Александра Борисовна? Валидол? Воды?
- Знаете, Георгий Александрович, - медленно сказала я, с трудом подбирая слова, - меня одно время мучила навязчивая мысль, состоявшая в том, что люди, о которых мне что-либо известно, непременно умирают, если они каким бы то ни было образом связаны с наркотиками. Это длинная история, начало ее я когда-то вам рассказывала. Иногда это все напоминает мне бред, но он повторяется с пугающим постоянством. Умом я понимаю, что наркотики - это не детская забава, рядом с ними всегда преступления и смерть. А ощущение собственной причастности к этому наверное, и в самом деле бред. Во всяком случае, так меня уверяет один человек, который много лет боролся с наркопреступностью. Но я очень за него беспокоюсь. Вы разрешите, я от вас позвоню?