В папке, которую дал мне Придорожный, помимо большого очерка из областной газеты, вырезки с Указом Верховного Совета о награждении орденом, нескольких газетных фотографий, хранились и бюллетени шахтоуправления, по которым можно было проследить, сколько изо дня в день дают на-гора забойщики Воронинского участка. Я стал просматривать бюллетени, отпечатанные на серой волокнистой бумаге, и сразу наткнулся на ошибку. По бюллетеню выходило, что Забродин дал свои 1016 процентов накануне рекордной добычи Придорожного. Я указал на это Токареву, он достал очки, неумело пристроил их на носу, затем спрятал и спокойно сказал:
— Никакой тут нет ошибки, все правильно.
— Тогда выходит, что Забродин опередил Придорожного?
— Подумаешь, на один день!..
— Ничего не понимаю!.. У него на шестнадцать процентов больше… Почему же весь шум подняли вокруг Придорожного?
— Разве это главное? — кротко улыбнулся Токарев. — Важно было резко повысить выработку, мобилизовать людей, заставить их поверить в обушок.
— Все это так. Но почему же не Забродина?..
— Да он тут при немцах оставался! — с досадой перебил меня Токарев.
Так вот он каков, этот Забродин! Под личиной советского гражданина таился враг. Я с отвращением поглядел на серьезного, опрятного человека, с чисто выбритым, спокойным лицом. Когда его товарищи, полумертвые от горя, уходили с родной донецкой земли, он хладнокровно дожидался фашистов. Он приветствовал их танки с черно-белыми крестами, их знамена с паучьей свастикой, ему казался музыкой слитный топот подбитых железом коротких сапог.
— Как же вы его терпите?
— А что?.. — округлил голубые глаза Токарев, взял бутылку и ловко, точно по край, наполнил две рюмки. — Опрокинем?
Я поднял рюмку за тонкую ножку.
— Чтобы, как говорится, не в последний! — хохотнул Токарев.
— И много вреда он причинил? — спросил я, поставив полную рюмку на стол.
— Кто? — Токарев вслепую, на ощупь водил вилкой над закусками, пока не вонзил ее в толстый, серебристый кусок селедки.
— Да Забродин, кто же еще! — раздраженно сказал я.
Опять у Токарева недоуменно выпучились голубые глаза.
— О каком вреде вы говорите?
— Ну, подличал он тут при немцах?
— Это кто же вам такую глупость сморозил? — сердито сказал Токарев, его полное лицо вишнево покраснело. — Плюньте в глаза тому, кто подобную чепуху болтает! Чтобы потомственный донецкий шахтер фашистам служил, такого сроду у нас не бывало. Все шахтеры, которые тут оставались, сплошь саботировали, выводили из строя машины и оборудование, устраивали завалы, всячески гадили фрицам. А уж Филипп Иванович Забродин ни в одном таком деле в отстающих не числился. Наработали они тут фрицам!.. Не подоспей наши, их всех бы до одного шлепнули!.. И неужели вы думаете, что немецкий прислужник остался бы на свободе?..
Да, об этом я как-то не подумал. Дело, видимо, в том, что Забродин не захотел эвакуироваться, бросать насиженное место, дом, имущество, весь годами скопленный нажиток. Но когда пришло лихо, патриот победил в нем мелкого собственника. Это я и высказал Токареву. И снова в ответ — голубой, выпуклый, диковатый взгляд.
— Это Забродин-то собственник? Да у него дом еще в начале войны от бомбы сгорел, жену с дочкой он к теще на Урал отослал, а сам в общежитии поселился. И остался-то он не по своей воле. Он входил в группу подрывников, после ликвидации всего шахтного хозяйства их должны были вывезти на грузовике. Но что-то там случилось, и грузовик этот не пришел… Да мы сейчас у самого Забродина спросим. Филипп Иваныч, пойди сюда, милый!
— Кто его знает! — развел руками Забродин, выслушав вопрос Токарева. — Шофера этого никто больше не видел. Может, под снаряд угодил или под бомбу, а может, испугался и дал дёру. Фрицы пришли сюда раньше, чем ожидалось.
— Рванем, Филипп Иваныч? — предложил Токарев.
— Не могу, мне сегодня смену заступать. — Забродин отмахнул полу добротной шубы на волчьей шкуре и показал заткнутый за ремень обушок. Он выглядел совсем игрушечным, и как-то не верилось, что этим жалким инструментом люди дают такую огромную выработку.