— Неужели? А я люблю Бальмонта. «Мы с тобой сплетемся в забытьи».
— Я не читал.
Aннa Петровна вернулась румяная. Соломон и аптекарша весело чокнулись с ней. Звонок. — Барыня, пожалуйте сюда.
— Что там такое? — Хозяйка встала и вдруг засуетилась. — Жорж, Жорж, иди скорей! Какой сюрприз!
В передней стоял Ахматов. Аптекарша и Соломон приглашали его войти, соблазняли чаем, пытались насильно снять пальто. Узнав, что Георгий пришел проводить Зарницыных и с ними уходит, хозяева подняли грустный вопль.
Одна только Роза не тронулась из столовой. Кусая яркие губы, она вслушивалась в оживленный разговор.
Зарницыны и Ахматов, вернувшись от аптекарши, встретили ожидавшего в гостиной Мишеля. Вадиму показалось, что Клодт расстроен.
— Что с тобой, Мишель, встряхнись. Кадет остановился перед Зарницыным.
— Как, по твоему, Вадим: дворянин может солгать?
— То есть?
— Если дворянин, записанный в Бархатную книгу, не сдержит слова, что тогда?
— Да почему непременно дворянин? Всякий честный человек обязан держать слово.
— А, честный человек… так. — Ахматов встал. — Вадим, скажи: может ли русский дворянин отказать даме, если она попросит о чем-нибудь?
— Нет, не может.
За чайным столом Георгий и Мишель были изысканно вежливы, но говорить между собой избегали. Лина увела Клодта в гостиную и велела написать ей в альбом стихи. Мишель писал, чувствуя ее дыхание на своем стриженом затылке.
— Прощайте, Лина.
— Не прощайте, а до свидания.
— Как знать.
На погоны кадета упали воздушные руки. Вспыхнул и замер беззвучный поцелуй.
Мишель с Георгием вышли вдвоем. Падал веселый снежок.
— Надеюсь вы поняли меня, господин Ахматов?
— Понял, господин Клодт.
— Не Клодт, а фон Клодт. Я потомок рыцарей-крестоносцев. Вы изволили нарушить честное слово, ухаживая за Акилиной Павловной, между тем, сегодня моя очередь.
— Да ведь наш вечер, ты знаешь, не состоялся, а потом Лина сама приказала мне проводить ее.
— Ваших извинений я не принимаю, господин Ахматов.
— Я и не извиняюсь, господин фон Клодт.
— Значит…
— Когда хотите.
— Завтра в два часа на площади за лагерем.
— Отлично.
Снег перестал. В облаках улыбнулась луна.
Семиклассники Антонычев и Зеленецкий шли за город кататься на лыжах. Широкоплечий Антонычев нес на спине обе пары лыж и свернутое пальто. Поглядывая исподлобья, он мрачно слушал товарища. Зеленецкий зябнул и, чтоб скорее согреться, метал камнями в придорожных ворон и галок.
— И вот он ему говорит. Я говорит, глупостей не читаю.
— Молодец.
— Ты погоди, что дальше было. Тот ему опять, что же народу нужно? Маркс нужен народу, говорит.
— Молодец.
— Ну тут и я встал тоже. Я, говорю, Чернышевского читал и знаю, что делать, меня не собьете. Всех перевешать и деньги их разделить, а мы в стеклянных дворцах жить будем.
— Правильно. Эх, брат, Васька, скорей бы это времечко приходило. Дворян, купцов, попов я бы удавил, ей Богу.
— Нашего батьку в первую голову.
— Бог даст, вздернем и батьку. Он мне пару залепил намедни. Соборов вселенских я не знал. А на кой они прах?
Вон и Христа-то, говорят, никакого не было, все выдумали попы. Эва, гляди-ка, Васька, никак наши гимназисты.
— Нет, один гимназист, другой кадет. Пойдем поглядим.
Товарищи подкрались к лагерной площадке. Летом здесь гремит военный оркестр, гуляет чинно городская публика. Теперь площадка пуста, раковина для музыкантов забита, и на крыше хохлится сонная галка. Ахматов и Клодт отмерили по двенадцать шагов.
— Раз! — крикнул Георгий.
Треснул выстрел. Фуражка Ахматова слетела в снег.
— Два! — раздался ровный голос Мишеля.
Георгий выстрелил. Противники сошлись, посмотрели в глаза друг другу и крепко поцеловались.
— Ну-ка, ребятишки, еще разок пальните, мы не видали.
Антонычев, хихикая, прыгнул на площадку. За ним кривлялся Зеленецкий.
— Ишь, шапку-то скрозь просадил. А башку не задело?
— Откуда вы взялись?
— Оттуда. Вот скажем, тебя и выгонят.
— Вот еще, выгонят. Небось губернаторского сынка не тронут, это не наш брат.
— Скоты, — заметил Мишель брезгливо.
— А ты, красная говядина, кадет, на палочку надет.
— Послушайте, господа, это уже свинство, — сказал Георгий.
— Давай три целковых, тогда не скажем.
— Убирайтесь к черту. Пойдем, Мишель. Никто таким прохвостам не поверит.
— Ого! Да мы присягу примем, икону поцелуем. Ну давай по рублю.
Ахматов швырнул Зеленецкому два полтинника и об руку с Клодтом сошел с площадки. Визг, крики, звук пощечин.