На летучке затем ни о чем другом, кроме статьи Рюрикова, не говорили. «Демонтаж» идейно-эстетической платформы этой статьи продолжили, тоже не очень церемонясь и не стесняясь в выражениях, Юрий Ханютин, Александр Лацис и я. Только двое выступающих вяло и робко поддержали позицию главного редактора. Такое дружное и решительное противостояние его программному выступлению, отражавшему, конечно, мнение и руководства Союза писателей и занимавшихся идеологией отделов ЦК, было все-таки для Рюрикова неожиданным. Не только разозлило, но и расстроило его - я видел, как он принимал таблетку валидола. В конце летучки, пытаясь - по-моему, не очень удачно - опровергнуть оппонентов, Рюриков сказал: «За все время своей работы в газете я первый раз выступаю с ответом на критические замечания в мой адрес». Это его заявление свидетельствовало о том, что критика сочинений главного редактора - пусть не такая жесткая - была в общем в порядке вещей, и правила хорошего тона, утвердившиеся в газете, заставляли его молча ее съедать, а если в данном случае он отступает от этих правил, то потому только, что посягают не на него лично, а на основы…
Демократия демократией, однако блюлась в редакции и субординация - планерка, например, была прерогативой заведующих отделами или тех, кто их заменял. Обладало начальство и некоторыми привилегиями. Скажем, распределение дач в Переделкине, а позже и в Шереметьеве, происходило по рангу, а потом уже учитывались и другие обстоятельства - здоровье, состав семьи, стаж работы в газете. Буфетов в газете было два: один для редколлегии, другой для всех прочих. Когда мы переехали на шестой этаж, где под буфет была выделена большая, специально оборудованная комната, отдельный буфет для редколлегии все равно сохранился. В нашем старом буфете горячего не было, только закуски, традиционным блюдом в скудном меню были быстро опостылевшие мне крабы под майонезом, которые сейчас вспоминаются как волшебный сон, но горячительное - коньяк - продавалось в любое время (этому разврату был положен конец в новом буфете на шестом этаже).
Обедать, когда были деньги, чаще всего ходили за угол, на Садовую, в «Нарву» - ресторан какого-то, явно не первого разряда. Если в рабочее время не могли разыскать кого-нибудь из сотрудников, обычной была отговорка:
- Пошел обедать в «Нарву».
Косолапов, когда был благодушно настроен, в ответ говорил:
- Пора провести в «Нарву» внутренний телефон.
У себя в редакционном буфете не напивались, почему-то это было не принято. Чаще всего это делалось в «Нарве». Помню, как один из старейших журналистов газеты Белов, работавший еще в знаменитой в первой половине тридцатых «За индустриализацию», меланхолически говорил о двух своих сильно зашибавших коллегах по отделу:
- В сущности, о чем у меня с ними спор? О двух часах. Чтобы начинали на два часа позже. Тогда бы держались на ногах до подписной полосы. А так, идет контрольная, а они лыка уже не вяжут. Вызывает дежурный редактор - скандал.
В «Нарве» все мы были завсегдатаями, нас хорошо знали, нам там был обеспечен режим максимального благоприятствования. На нас даже в спорадически возникавшие - и быстро увядавшие - кампании по борьбе с пьянством установленные ограничения не распространялись. Но однажды у меня случилась осечка. Зашел приехавший из Киева Виктор Некрасов, и мы отправились обедать в «Нарву». Радуясь встрече, предвкушая долгую беседу, обсуждение всех накопившихся дел и новостей, я сказал официанту:
- Для начала бутылку.
Он, поджав губы, глядя мимо меня, официальным тоном:
- Только сто грамм на человека.
И как скала, что я ему ни говорил. В полном недоумении, раздосадованные ушли мы из ресторана. Через несколько дней я с кем-то из коллег опять обедал в «Нарве». Дежурил тот же официант, без всяких разговоров он принес бутылку водки. Я спросил:
- Что же ты в прошлый раз над нами издевался?
Он развел руками:
- Нас предупредили: ходит инспектор, смуглый, с чубом и усиками, может явиться не один, к кому-то присоседиться. Не дай бог попадешься - зверь…
Я потом дразнил Некрасова:
- С тобой нельзя пойти в приличное заведение, ты подозрительный тип.
Но вернусь к нашей комнате - шестым в ней был Александр Лацис, к отделу литератур народов СССР никакого отношения не имевший, представлявший в единственном числе отдел фельетонов. Итак, шесть человек, не считая никогда не кончавшейся череды самых разных посетителей - особенно колоритные личности приходили к Лацису в надежде, что газета их защитит или кого-то выведет на чистую воду. Шесть письменных столов, заваленных рукописями, гранками, письмами, хотя последние требовали бережного отношения, за потерю письма или несвоевременный ответ можно было схлопотать взыскание. Пишущая машинка, на которой почти беспрерывно стучит Мария Васильевна, - печатает планы, докладные, справки, до которых Никитич великий охотник. Шесть телефонов, через коммутатор соединяющихся с городом, никогда не умолкавших. Больше всего звонили Лацису - и не только в связи с его редакционными обязанностями, с готовившимися или уже опубликованными фельетонами… Дело в том, что Лацис увлекался шахматами и настольным теннисом (кажется, и большим тоже), участвовал в разных матчах и турнирах, а главное, был активным общественным деятелем в этих видах спорта. Его постоянно информировали о результатах проходивших соревнований, а он с присущей ему аккуратностью - даже педантизмом - заносил результаты в собственноручно составленные таблицы, часть которых держал на столе, а часть носил с собой…