Выжить — но и распорядиться судьбой других. Ступень за ступенью проходит он лестницу преступлений, все меньше ценя чужую жизнь. Как далеко друг от друга отстоят его первое убийство — по неосторожности, от последующих — из мести, все более бесстрастных, вплоть до тех, что совершил он и вовсе хладнокровно — по приказу свыше. Крайней точкой падения становятся зверства и вовсе бессмысленные, содеянные во время Тридцатилетней войны под чужими знаменами и за чуждые идеи. Альваро де Мендоса становится нерассуждающим наемником, и, хотя «официально» грехи за военные преступления отпускает полковой капеллан, в исповеди Альваро явственно будет звучать тема непреходящей вины. «Я только выполнял приказ»,— это оправдание, раздающееся со времен крестоносцев и конкистадоров, не случайно намекает на существование некоего «мостика» в современность, напоминая о Нюрнбергском процессе. Ведь исповедь Альваро де Мендосы и история в письмах Бернардо Пьедраиты не просто сопоставимы.
Они знаменуют собой отстоящие друг от друга во времени различные фазы формирования определенного человеческого типа.
Истоки этого человеческого характера, его противоречивую сущность блестяще показал Алехо Карпентьер в своей повести «Арфа и тень» (1979), создав образ самого первого пикаро, ступившего на землю Нового Света,— Христофора Колумба, человека, соединяющего в себе черты Первооткрывателя и Завоевателя. Кстати, прообраз Альваро де Мендосы встречается в творчестве Карпентьера и намного раньше, в рассказе «Дорога святого Иакова» (1958). Это паломник Хуан из Антверпена, бывший студент университета и бывший солдат, что держит путь в испанский город Сантьяго-де-Компостела, но нарушает обет, устремляется в Севилью, откуда отправляется в Новый Свет. Затем, как в поучительной притче, следует божье наказание — тяжкая болезнь и пророческое видение, указующее путь к спасению.
Веселитесь, бедные идальго. Радуйтесь, лихие капитаны, Люди, добрым новостям внимайте, Вас зовут в неведомые страны. Для того, кто повидать желает Чудо новоявленного рая, Ныне десять каравелл крылатых Из Севильи разом отплывают,—
в этой песенке, которой заканчивается рассказ Карпентьера, преподносится лишь заманчивая, праздничная сторона путешествия: избавление от бедности, радость открытия нового— «чуда», «рая», приключений, но не стоит забывать, что поет ее не кто иной, как Дьявол, что это — искушение, то есть в конечном счете все-таки химера.
Так, и Альваро де Мендоса отправляется в заокеанские владения испанского короля, едва отпущены его страшные грехи наемника, отправляется опустошенным, «утратив бога», чтобы грешить в этом «новоявленном раю» еще более жестоко и отчаянно. Но рассматривать его жизнь как все нарастающий шквал грехов, кульминацией которых будет его последний обман — мистификация доминиканцев, то есть своего рода «антивоспитание», значило бы упростить художественно-философскую концепцию Д. Чаваррии.
Личность, заключающая в себе и свет и тень, Альваро не примитивный корыстолюбец и не демонический мститель. Он распахнут для новых впечатлений, он жаждет познания, не может оставаться на месте и удовлетвориться своей долей, как бы заманчива она ни была. Это лишь на первый, поверхностный взгляд вся его жизнь состоит из многочисленных попыток приспособиться к постоянно переменчивой действительности, «вписаться» в нее. Но, по сути, он с ней находится в вечном споре, яростно борется и стремится ее переделать — правда, лишь для себя одного.
Он создает себе десятки новых жизней — новых имен и биографий, новых моделей поведения. Вульгарное лицедейство плута вырастает у него до высот подлинного творчества, где человек становится вровень с богом и даже соперничает с ним,— ведь тот дал Альваро сдчу-единственную жизнь... Чем, как не попыткой сотворить себе свой собственный мир вне законов окружающей реальности с ее войнами, инквизицией, сословной иерархией, оказывается его путешествие с табором по Европе или захватывающая и трогательная робинзонада с негром Памбеле?.. Оба эти случая — не что иное, как попытки создания утопии, которые терпят крах даже не столько под воздействием внешних обстоятельств, сколько из-за того, что дают свои всходы семена ненависти или алчности в душе индивидуалиста, каким предстает перед потомками Альваро де Мендоса.
Этот исторический тип проходит сквозь века, эволюционирует, и вот преступник международного класса
Бернардо Пьедраита, читая в архиве исповедь Мендосы, словно смотрится в затуманенное временем зеркало.
Схожее воспитание, хорошее образование способствуют проявлению его врожденных талантов. Путь духовных исканий Бернардо подобен спирали. Первое столкновение с миром, исполненным злобы и грязи (олицетворением его становится дон Лисинио Лобо), вызывает у подростка потребность в каком-то противовесе, в обретении идеала. Тогда выход видится ему в чистоте и безоглядности веры. Бернардо чувствует в себе незаурядные душевные силы, пробует реализовать их в религиозном порыве, который не только оказывается никому не нужным, но и вызывает неодобрение окружающих. Стремление к святости, совершенствование себя как самоцель ведут на ложный путь, и, постигая эту истину, Бернардо выбирает другой ориентир — познание. Однако закрытый мирок монастырской школы иезуитов «законсервирован» много веков назад, отгородился от современности. В 30-е годы нашего века там все еще воюют с еретиком Паскалем. Познание здесь обращено в прошлое, в тонкости богословских трактатов или же в глубины собственного сознания учеников.