Я-то по воскресеньям никогда в аптеке не показывался, однако в этот день, самый важный в моей жизни, мне нужно было, чтобы мир узнал о том, что я, Бернардо Пьедраита, ношу Господа в теле своем и душе.
Дон Лисинио тоже считал себя католиком. Каждое воскресенье он в пять утра ходил к мессе, которую служили в Храме басков. Но, сказать по правде, проработав с ним столько месяцев, я проникся отвращением к этому лживому скупердяю. Я замечал, что он плутует, обкрадывает клиентов, недодавая по весу и по количеству, и тут же как ни в чем не бывало читает мне нравоучения. Это был циник.
Тересита, фармацевтичка, которая ведала выдачей лекарств, одна — повторяю — из самых уродливых женщин, каких я видел в жизни, стала его супругой. Знатная родня была приманкой, которая отчасти за-
' Винчи - уругвайская мелкая монета, 1/100 и 2/100 песо.
Медный реал —10/100 песо.
ставляла забыть о ее безобразии, и, несомненно, богатство отца сильно ее красило в глазах дома Лисинио. Я узнал как-то, что сеньора Тереса (так мы должны были величать ее после свадьбы) была из богачей. За год до окончания учебы она поссорилась с родителями и решила пойти работать. Перед свадьбой дон Лисинио взялся восстановить отношения с родителями. Однажды мне поручили отнести письмо дона Лисинио его тестю. Жили они в Капурро ', в настоящем дворце, занимавшем целый квартал, был там и свой парк, и прислуга в ливреях.
Да, вскоре я понял, что дон Лисинио человек подлый, циничный, но в тот день, когда я впервые после пережитой трагедии чувствовал себя осененным светлой радостью, в мире со всем миром, мне чудилось, что одно мое присутствие действует очищающе на всех и вся.
Итак, я отправился. Мне хотелось увидеть дона Лисинио. Или чтобы он меня увидел. Не знаю, не знаю. Уверен я лишь в том, что шел не ради чаевых, которые он, конечно, должен был мне дать, увидев на рукаве моей курточки белую шелковую ленту.
Альфонсо насыпал в коробки тальк и не сразу меня узнал. Раскрыв рот от удивления, он так и застыл с ложечкой в руке. Не зная, что сказать, он только смущенно ухмыльнулся. На мой вопрос, где дон Лисинио, он указал на заднюю комнату.
Я вошел не постучавшись. Забыл. Дон Лисинио стоял ко мне спиною, наливая из кувшина какую-то жидкость в большие флаконы. Почувствовав, что кто-то стал рядом, он бросил на меня испуганный взгляд, но, сообразив, что это я, надул щеки, указал мне пальцем на дверь и, не выпуская из руки кувшина, в бешенстве заорал:
— Вон! Нахал сопливый!
— Но, дон Лисинио, я пришел...— пролепетал я.
— Вон!! — снова гаркнул он в исступлении, проливая жидкость из кувшина на стол.
Когда я вышел, Альфонсо в страхе вытаращил глаза. Я пустился бежать, чтобы он не увидел моих слез. Я вытирал их белым платочком, который торчал из верхнего кармашка куртки. Долго я не мог успокоиться. Я понял, что дон Лисинио, видимо, рассер-
1 Капурро — район Монтевидео.
дился из-за того, что я вошел без стука; но вначале я все же не мог взять в толк, почему его реакция была настолько бурной и яростной,— ведь он даже не заметил, что я пришел после первого причастия! Иначе неужели он мог бы вот так кричать на мальчика, который только что причастился святых тайн? В конце концов, когда я уже мог размышлять спокойно, я понял причину. Я застал его в момент, когда он подделывал шампунь! Я припомнил, что флаконы, которые он наполнял синей жидкостью из кувшина, были с этикетками шампуня «Береника», который выпускала фирма «Лаборатории Риполл». Формула состава, видимо, была очень простая, а стоил этот шампунь дорого и пользовался большим спросом. Наверно, дон Лисинио заказал отпечатать такие этикетки и наживался на том, что продавал свою собственную бурду вместо настоящего шампуня «Лаборатории Риполл».
Вопли этого изверга звучали у меня в ушах весь день. Меня охватила ненависть. Скряга, подонок! И странным образом, когда я, чтобы рассеять ненависть, говорил себе, что в такой день я не должен предаваться дурным чувствам, ненависть только усиливалась. Из-за этого гнусного скряги вся чистота Христова улетучилась из меня.
Я стал думать, где бы найти другую работу, но мне оставалось еще два месяца до конца года, когда дон Лисинио должен был мне вручить шестьдесят песо — мои сбережения. У меня мелькнула мысль попросить то, что накопилось к этому дню, но, побоявшись, как бы он меня не обдурил, я решил смириться и ждать, пока не закончится год.
Порой я сам удивляюсь, вспоминая, сколько сообразительности и терпения проявлял я в своих поступках, будучи всего лишь двенадцатилетним мальчишкой. Наверно, это же заметили иезуиты. Именно эти качества и моя необычайная набожность привлекли их внимание. Падре Нуньо записал меня в вечернюю школу, которой ведал орден, и там я окончил шестой класс начального обучения, на котором прервал учебу, когда сбежала моя мать.