Как-то в субботу я набрался храбрости и пригласил в кино Грасиэлу. Это была стройная девушка с задорным взглядом огромных черных глаз, работавшая в конторе «Парнаса» и уже не раз дававшая мне понять, что интересуется мною. Я узнал, что ей двадцать три года, что она в разводе с мужем и живет у подруги.
В кино она очень страстно прижималась ко мне, хоть я отнюдь не давал к этому никакого повода. После сеанса мы пошли в «Американу», выпили по нескольку рюмок, и, когда я проводил ее до дома, она пригласила меня зайти. Было очень поздно, Люси — подруга, с которой она жила,— уже спала.
То была памятная для меня ночь. Грасиэла оказалась поразительно искусной в любви. Ее фокусы и всяческие штучки, которые несколько месяцев назад показались бы мне греховным развратом, я теперь воспринимал как жизнерадостную игру. Она забавлялась моей неловкостью. Говорила, что прямо-таки взволнована, потому что первый раз «лакомится» девственником. У нее все получалось изящно.
На другой день было воскресенье, и она пожелала, чтобы я остался у нее. Впервые за много лет я не пошел в церковь. Мы снова выпили, и, пока она стряпала. я чувствовал себя настоящим мужчиной. Я оставил ворот сорочки незастегнутым, как это делал Карлмтос, чтобы в вырезе майки была видна поросшая волосами грудь. Меня распирало от гордого сознания своей мужественности, прежде подавляемой. Мне хотелось выкрикивать непристойности, хвалиться своей мужской силой, вести себя разухабисто, как Карлитос, как все те, что бахвалятся своими успехами у женщин и изображают бог весть каких молодцов, потому что блудят и много пьют. Удовольствие, надо признать, весьма примитивное. Возможно, тут сыграл свою роль радиотеатр. Я уже полгода ежедневно погружался по уши в любовные истории, и вот теперь я открыл любовь живую, трепетную, настоящую и сладостную.
Подруга Грасиэлы оставила нас одних на все утро и вернулась в полдень. Вино снова меня вдохновило. Люси было со мною очень весело. А я не мог сдержать ликования. Я сам себя не узнавал. Я вдруг принимался петь, импровизировать стихи, сыпал остротами и шутками, от которых обе девушки хохотали.
До обеда у нас было еще два раунда с Грасиэлой в ее комнате, и, когда во время сьесты мы снова обняли друг друга, я почувствовал себя наверху блаженства.
Да, падре Кастельнуово был прав. В любви не может быть греха. Наконец я избавлюсь от онанизма и от постыдной гостиной публичного дома, где молча сидишь и ждешь, вдыхая запахи кипящей воды и марганцовки, пока не откроется одна из дверей и оттуда не выйдет мужчина, а вслед за ним зайдет другой,— точь-в-точь, как в общественной уборной.
С Грасиэлой я не только сделал первые шаги в любовной науке. Я научился также пить, курить, танцевать, элегантно одеваться. Вскоре я взял на себя оплату квартиры обеих девушек на улице Конвенсьон — шестьдесят песо в месяц. Иногда я по нескольку дней не являлся ночевать к Карлитосу. Зато приходил туда по утрам, чтобы поработать в чердачной комнатке. Я привык к тишине этого дома, и мне нигде так хорошо не работалось.
В первые недели моей любовной связи с Грасиэлой я не посещал падре Кастельнуово. Я не чувствовал необходимости исповедаться и по воскресеньям предпочитал ходить к мессе в какую-нибудь церковь в центре города. И в тот день, когда я наконец решил рассказать о своем новом состоянии падре Кастельнуово, оказалось, что он уже не служит в той церкви в приходе Редукто. Его перевели в Пайсанду. Сказали, уехал на прошлой неделе, и, как я узнал позже, причиной был конфликт с начальством архиепископата. Дело, кажется, было давнее, но, так как падре Кастель-
нуово превосходно исполнял обязанности приходского священника, его терпели. Стараниями падре на средства, собранные среди прихожан, было расширено здание церкви, он сумел добиться у муниципалитета, чтобы выделили участки для футбольной и баскетбольной площадок и для клуба рабочих-католиков. Он организовал общественную помощь наиболее нуждающимся семьям прихода, основал вечернюю школу, передвижную библиотеку, а главное, поддерживал во всем приходе религиозное рвение. Но, видимо, в эти дни что-то произошло, отчего его перевели так внезапно. Он об этом ни с кем не говорил. В один прекрасный день, после проповеди, он с кафедры простился со своей паствой и без долгих слов уехал.
Для меня то была утрата невосполнимая. Без его помощи мне в этот первый год наверняка пришлось бы гораздо труднее.
ТРЕТЬЯ ХОРНАДА
Когда мой друг поведал мне о происшедшем в Алькала, я тотчас отправился разыскивать Менсию, держа путь к монастырю, куда ее упрятали. Добравшись до Мадрида, расположенного на полдороге между Алькала-де-Энарес и Авила-де-лос-Кабальерос, я зашел к старой колдунье, дал ей два золотых эскудо и, сказав, что шутка моя удалась на славу, попросил бритву, чтобы сбрить бороду, и заставил ее исполнить обещание вернуть моим бровям прежний светлый цвет, что она сделала как нельзя проворней, смазав мне брови краской из ее колдовского ларчика. Завершив сию метаморфозу, она повела меня к соседу, продавцу платья, где я скинул рясу и надел костюм идальго, который умел носить весьма изящно. В тот же день я за огромную цену купил серую в яблоках клячу, совсем никудышную,— по струпьям на боках и рубцам от шпор видно было, что ждать от нее особой прыти не приходится; все же через три дня я уже въезжал в город Авила-де-лос-Кабальерос как заправский кабальеро, но душа моя была полна тревоги. И еще три дня прошло, пока я раздумывал, на какой из многих возникавших в уме уловок остановиться, и в конце концов решил договориться с некой сводней, каковая