I I I I
с присущей их сестре ловкостью сумела убедить одного старенького художника быть мне посредником. Старик в это время подновлял покрывшиеся плесенью фигуры на потолке капеллы; по приметам, которые я ему указал, он определил, что моя Менсия не кто иная, как сестра Беатрис, ибо такое имя дали ей в монастыре. Узнав, где находится ее келья, я передал ей письмецо, в коем умолял, ежели она хранит прежние чувства, то пусть немедля придумает способ вырваться из тесных стен обители, и обещал, коль скоро она даст согласие бежать со мною, что куплю иноходца, которого уже присмотрел у барышника (а Менсия ездила верхом не хуже самого ловкого кордовца или мексиканца), и мы сможем добраться до Бильбао, а уж оттуда морем — в Голландию. Я полагал, что моим действиям, для того чтобы обрести вновь мою возлюбленную, успех обеспечен, хотя старик художник, обещав передать письмо, не обещал принести ответ, опасаясь наказания, ежели настоятельница дознается о его пособничестве. В моей цидулке я написал адрес гостиницы, где остановился, и заверил Менсию, что коль не получу ответа, то все равно буду пытаться ее вызволить, и гораздо более решительными средствами. На следующий день, прибегнув к невероятно хитрой уловке, о которой здесь не стоит говорить, Менсия известила меня, что мое желание она не исполнит, ибо обо мне уже забыла думать; и что она прощает мне причиненный ей вред, полагая, что вред этот пошел ей на благо, ибо привел ее к завидной участи, позволив служить Господу нашему Иисусу Христу и стать Его невестой; однако она, мол, никогда не простит мне убийства ее брата и уверяет, что это мое злодейство , совершенно охладило чувства, которые она прежде ко мне питала. Она советовала мне и даже вменяла в долг побыстрее уехать, ибо своего решения она не изменит и всегда будет держаться такого же мнения, о каковом мне сообщает, и хотя об этом моем послании она никому не скажет, но ежели я пришлю еще одно, она тут же, не медля, передаст его настоятельнице, >
а та уж конечно известит ее брата дона Фелипе, который выдаст меня судебным властям.
Хотя почерк был ее — а я знал ее руку,— можно было сомневаться, действительно ли это подлинный ее ответ или же письмо продиктовано другими монахинями, узнавшими, возможно, о моих замыслах и сношенцях с нею.
Какая рана была нанесена моему сердцу, о том предлагаю судить вашей милости, однако при всем смятении и терзаниях моих я не мог не последовать совету Менсии — надо было вовсе потерять разум, чтобы не понимать, что, пока в Авиле находится альферес дон Фелипе, мне грозит новая дуэль, которая в любом случае завершится моей гибелью либо от его шпаги, либо в кандалах и цепях. Мало того, что Менсия меня отвергла, мне тогда придется изведать еще горшие несчастья — а я всегда держался мнения, что неразумно медлить, когда опасность намного превосходит надежду.
В этот же день под вечер я выехал на дорогу, ведущую к Саламанке, откуда надеялся добраться до одной из галисийских гаваней, дабы отплыть на первом же судне, направляющемся во Фландрию,— таков, по воле Господа, был мой замысел. Я снова почувствовал себя самым отчаянным и несчастным человеком во всем подлунном мире. Ведь после утраты матушки — да упокоится душа ее с миром! — и отца моего меня покинула также и та, которую я полагал владычицей моей души; и как от горестей и злосчастья память обычно туманится, я не могу сказать, сколько лиг проехал по той дороге, на каждом шагу умирая тысячью смертей, пока моя кобылка, изнуренная безостановочной ночной ездой и жаждой — а дело шло уже к полудню,— не свернула с дороги к ручью, ее пересекавшему под деревянным мостом. Мне стало жаль бедной скотины, я спешился, чтобы она могла передохнуть и вдосталь напиться, однако горе мое было так безутешно, что, бросившись наземь под сенью тополя, я принялся сам с собою разговаривать и издавать жалобные стоны, каковые были услышаны двумя юношами из высшей знати — что мне потом стало ясно по их богатому дорожному платью,— двое слут которых также поили лошадей и мулов шагах в тридцати выше по течению ручья, только я-то их не видел, ибо от моих глаз их скрывали густые ивы, и не слышал из-за владевших моею душой отчаяния и скорби. Приказав слугам искупать и накормить животных, господа приблизились ко мне с большою опаской, ибо неразумно, услыхав плач незнакомца, кидаться, себя не помня, на помощь, тем паче на дорогах Испании, где кишат бродяги и мошенники всех сортов, весьма искусные в обманах и сетованиях на мнимые злоключения, а в конце концов ловко срезающие ножницами кошельки и бессовестно грабящие тех, кто им посочувствовал. Однако же тревога, наполнявшая мою грудь, была столь сильной и подлинной, что, когда юноши спросили меня о причине моих сетований, я вопреки благоразумию и осторожности дал волю языку и рассказал обо всем, что со мною приключилось в Авиле; а вашей милости, выслушавшей столько исповедей, должно быть известно, что переполненное сердце придает языку отваги, а также то, сколь велико облегчение для повествующего о своих злосчастьях видеть и слышать, что собеседник ему сострадает. Мало-помалу оба юноши прониклись ко мне доверием, их тронули мои слезы, особливо же то, что я, спасающийся от правосудия, выкладывал так откровенно свои тревоги и всякие дела, рисующие меня в не слишком приглядном свете; они спросили, куда ж это я направляюсь, и старшему из двоих, я видел, не терпелось узнать в подробностях историю моей жизни, которую я и поведал им, ни на йоту не погрешив против истины.