Итак, на третий день пути мрачное мое настроение не помешало нам с доном Томасом иногда пускаться в разговоры и рассуждать о законах, об исторических событиях и о политике, и всякий раз я удивлял его своим умом, что побудило его весьма быстро держаться со мной накоротке, как если бы мы были знакомы много лет. Он рассказал, что отец его весьма богат и что, кроме тех двух слуг, которые прислуживают ему и его кузену, у него был еще другой в Саламанке, которому он дал возможность учиться, как заведено в том университете в отношении слуг с ясной головой, и слуга тот все четыре года, что прожил у дона Томаса, с неукоснительным усердием и преданностью служа ему, был для него не столько слугою, сколько товарищем; однако за несколько месяцев до отъезда дона Томаса в Сеговию этот слуга скончался от водянки, и дон Томас так сильно сокрушался о смерти Педро Саяго — ежели память мне не изменяет, так звали слугу,— как если бы тот был его братом. Довольно долго после этих его слов мы ехали в молчании, ибо дон Томас еле сдерживал слезы и никак не мог собраться с силами, дабы продолжить беседу; наконец он заговорил снова и, попросив меня слушать внимательно, со многими оговорками и извинениями сказал, что он, разумеется, понимает и не сомневается, что по званию своему и происхождению я не создан быть слугою, однако он все же просит меня поехать с ним в Саламанку и жить при нем не в качестве слуги, но составить ему общество как друг и товарищ, ибо мое общество, хотя и недавнее, доставляет ему величайшую приятность и он не считает нужным выяснять, кто я, так как вид мой достаточно говорит о том и служит порукой в добром нраве; он, мол, всего лишь хотел бы, чтобы я немного помогал ему в занятиях, например, переписывал манускрипты и порою читал ему вслух, как то обычно делают студенты, а уж он ручается, что никогда не попросит от меня услуг, несовместимых с честью кабальеро; и он снова повторил, что для заботы об опрятности жилья и о еде у него есть свой слуга, так же как у кузена свой, а узнав, что я изучал право в Алькала, и слыша мои суждения и замечания о законах, высказанные в наших беседах, дон Томас убедился, что у меня чрезвычайно острый ум, завидная память и недюжинные способности, и он хочет оплатить мои занятия, дабы не пропали втуне дарованные мне небом достоинства, и в заключение он уверил, что, коли я соглашусь принять его условия, мы будем друзьями-товарищами во всем.
Я подумал, что наконец то, наконец небеса посылают мне избавление от бед, и возрадовался душою ко нечно, я был бы последним олухом, ежели бы отверг столь великодушное предложение. Я с живостью ответил, что безмерно рад столь счастливой встрече и что радушие его и необычайная милость, мне обещанная, побуждают меня всею душой и с превеликой радостью служить ему, и я, мол, уверяю его, что когда придет время и срок, я смогу доказать, что в чувстве благодарности никто не способен меня превзойти.
В Саламанке я стал называть себя просто Альваро Кансино, то бишь именем отца и моим законным именем. Ходил, по обычаю студентов, в черном и с таким же усердием помогал дону Томасу и дону Франсиско изучать юриспруденцию, сколь прилежно и охотно предавался своим занятиям, а избрал я теперь древнюю словесность.
С доном Томасом мы стали истинными друзьями, он был мне точно брат, но далеко не так держался дон Франсиско, который не только был моложе его на пять лет, а меня на три года, но всякому, кто с ним вступал в общение, было ясно и понятно, что скроен он отнюдь не тем мастером и не по той мерке, что его кузен. Был он неразговорчив, с тупым умом, слабой, медлительной памятью и страдал гнусным пороком — завистью, каковая разгоралась в нем, когда он, не раскрывая уст, слушал, как мы рассуждаем о высоких материях, или же просто наблюдал, сколь изящны и непринужденны наши братски-дружеские отношения.
Через два года после моего приезда в Саламанку, то есть в году тысяча шестьсот пятом, дону Томасу наконец удалось покорить сердце своей единственной возлюбленной, старшей дочери одного из знатнейших дворян Авилы, и убедить своих родителей просить для него ее руки; согласие было получено, договорились о венчании, которое и состоялось в кафедральном соборе Авилы.
Дон Томас после шести лет, проведенных в университете, уехал с молодой женой в Сеговию, дабы взять на себя заботу об отцовских владениях, ибо отец его, летами еще не старый, страдал почечным недугом, который не давал ему ни минуты покоя. Итак, дон Томас простился со мною, сердечно сокрушаясь, уверяя, что навек сохранит дружеские чувства ко мне, и предлагая обращаться к нему, если мне что-либо понадобится; расстались мы как самые близкие, нежные друзья. О, сколько раз я потом сожалел, что его нету рядом! Деньгами он меня обеспечил столь щедро, что мне хватило бы пять лет безбедно прожить и завершить занятия, в коих я шел впереди многих. С великим наслаждением и легкостью читал я Горация и Вергилия, лучше, чем кто-либо, запоминая их наизусть, а некоторые из моих собственных стихотворений — сочинял же я их немало и на латыни и па испанском — удостаивались похвал наших студентов и профессоров, хотя порою возбуждали зависть у тех, для кого нет большей радости, нежели копаться в чужих писаниях, находя в них изъяны и огрехи, меж тем как сами они не произвели на свет ничего своего.