— Ну что же, Дженнет, — сказала Королева. — Ты умна, и в этом твоя беда. Забирай своего брата и уходи к своему отцу. Скажи ему, что срок нашего договора еще не вышел, пусть не надеется. Скажи ему, что храм распятому богу строят на озере, а озеро то питает моя река — я свое возьму, когда придет время. Выпусти птиц, — приказала она Крапиве. — Пусть летят, они хорошо послужили мне.
Госпожа Крапива открыла клетку — птицы вырвались на волю, все, кроме щегла. Я смогла взять его в руки, пусть он царапался и клевал меня за пальцы. А когда я вытащила его из клетки, перья вдруг обернулись шелковым полотном, крылья — руками, а клюв — маленьким носиком, и в моих объятиях был мой брат, красный от рыданий, но живой и, кажется, совершенно здоровый.
Вокруг потемнело вмиг, налетел сильный ветер — и на поляне остались лишь мы с Королевой. Она смотрела на меня, грозная, прекрасная, и не улыбалась. Венец на моей голове стал тяжелым и налился холодом.
— Иди, Дженнет, я отпускаю тебя сегодня, — сказала Королева.
Вспыхнула молния над дубом, зашелестела листва, раздался далекой гром — и брат зарыдал у меня на руках.
— Передай матери, чтобы дала ему имя старое, как эта земля, — сказала Королева. — Такова моя воля. Я исцелила его от болезни — мне и просить для него наречения.
Я кивнула ей, а потом спохватилась:
— А Тамлин?
— А что Тамлин? — отозвалась Королева. Гром вдалеке снова заворчал. — Накажу ли я его? Несомненно, Дженнет, ведь он нарушил приказ, не выполнил свой долг, не уберег цветы от рук нахальной девчонки. Но вы увидитесь, если он захочет. Посмотрим, смел ли он так же, как ты, дочь лорда из лесного замка, достоин ли он, хватит ли ему воли и хитрости.
Молния ударила еще ближе и озарила на миг лицо Королевы — оно показалось мне бледным, как полотно, и печальным, с черными провалами вместо глаз.
Руки теплые, как согретый солнцем камень, легли на мой лоб и сняли тяжелый венец.
И в тот же миг все вокруг закружилось, и отблески молний, и меркнущий свет, и тени от дуба, и белые, как туман, одежды Королевы. Я падала куда-то, крепко держа брата в руках, а когда перестала падать, вокруг было солнечное утро.
Я лежала на полу в покоях своей матушки, пахло сухой полынью и из распахнутого окна тянуло свежестью сада, брат плакал в своей колыбели, а у моей руки, неловко подвернутой, россыпью драгоценных камней сверкали осколки разбитого зеркала.
***
Мне потом говорили, что я дюжину дней провела в беспамятстве.
Словно забрала у брата его болезнь и она проросла во мне лихорадкой и дурными снами.
Снилось мне, что маленькие птички расцарапывают мне руки до кости. И что брат мой вернулся и даже вырос, но остались у него птичьи крылья вместо рук, а вместо человеческих слов из его уст слышалось лишь печальное “тю-вить!”
Или что я вглядываюсь в лицо кого-то в алом, а оттуда мне улыбается тысяча ртов с острыми-преострыми зубами.
Или что матушка моя варит зелья и поит меня ими, покуда я сама не обрастаю перьями и не превращаюсь в птицу, не выхожу из окна высокой башни, не падаю в глубое синее небо. А под моими крыльями в этом сне расстилался безбрежный зеленый лес, и было в нем скрыто темное колдовство, и текла сквозь него река, питаясь родниками, разливаясь озером. А на берегу озера рос храм, посвященный новому богу, высокий, с цветными стеклами в стрельчатых окнах, с алтарем из серебра, добытого на юго-востоке от города, в подземных глубинах.
Во сне я слышала ласковую песнь, а голос Королевы повторял мне: река течет на земле и под землей, река питает озеро, на котором вырос город, река дает яблоням рост и остается в сладкой мякоти яблок, река — в сочных травах и в золотых колосьях, река течет в моих жилах, потому что я впитала реку, я выросла у реки, я пила молоко и ела хлеб, я собирала яблоки и сушила травы, я принадлежу реке, как дочь принадлежит матери.
Во сне я видела белый шиповник и звала мальчишку в зеленом берете, но он не выходил ко мне. От этого становилось горько, я плакала во сне и просыпалась на миг.
Рука моей матери трогала мой лоб — это давало успокоение и я засыпала снова.
И так длилось до тех пор, пока эта странная болезнь меня не отпустила. Или пока чары Королевы не выветрились, не вышли, как яд.