— Потерялась, красавица?
Я вздрогнула и обернулась, и тут же потупила взор, потому что рядом со мной откуда-то появился незнакомый юноша.
Он стоял в паре шагов и был не намного старше меня, с темными кудрями, когда-то остриженными, но успевшими отрасти так, что ему приходилось заправить пряди за уши. Двухцветный плащ свешивался с правого плеча, скрепленный у горла фибулой. На тунике слева, там, где сердце, был вышит символ города — выпрыгивающий из воды усатый карп.
— Я охраняю этот прекрасный сад, — сказал юноша, махнув рукой в сторону яблонь. — От воров и нищих. По воле городского главы сегодня его ворота открыты для всех желающих, если они выглядят достойными людьми и не причиняют вреда цветам и деревьям.
Я смотрела на его сапоги — кожа чуть затерлась от носки, где-то виднелись заплатки, но выглядела обувь крепкой и добротной.
— Ты кажешься мне достойной, — продолжил страж яблонь ласково и добродушно. — Не хочешь ли войти и отдохнуть у фонтана в тени?
— А правда можно?
— Не стесняйся, красавица, — рассмеялся он. — Сегодня ярмарка, и, так уж и быть, я пропущу тебя — за скромную плату.
Я подняла взгляд и увидела, как юноша с хитрой улыбкой постучал себя пальцем по щеке. Так вот что он задумал!
— А что, плату тоже назначил городской глава? — спросила я куда более дерзко, чем хотела. — Не полагается ли ему тогда часть этой платы?
Юноша рассмеялся в ответ и сказал, что так уже и быть, я слишком мала и он пропустит меня просто так — и открыл крошечную калитку, ведущую в сад. А я отдала ему ленту, одну из тех, которые купила на ярмарке — алую, с золотой нитью, потому что, сказал он, была у него за рекой сестра, такая же красивая, как я, только постарше.
Он сказал мне это в саду, рядом с яблонями, и показал тропу, которая должна была вывести меня к фонтану с карпами и речной девой.
— Там тихо и мало людей, — добавил стражник, улыбаясь уже не так лукаво, как у стены. — Я соврал тебе, красавица, и в сад пускают лишь богатых горожан, а у тебя слишком потертый плащ, так что лучше сними его и если встретишь кого — улыбайся увереннее.
Я встала на цыпочки и правда поцеловала его в щеку.
Потому что почему бы и нет?
Сушеные яблоки оказалось подгнившими, видать, туда, где их хранили, прокралась порча, и я, поморщившись, выкинула их все в кусты шиповника.
Когда я вернулась домой, счастливая и довольная, прошмыгнула в сумерках к себе, оказалось, что мой брат заболел. И отец, раскрывший мой обман еще до обеда, лишь хмуро посмотрел на меня и велел сидеть в комнате и вышивать неделю.
Никаких тебе прогулок, сказал он. Ни в лес, ни в сад, ни до озера. Раз ты решила, что можешь украсть свободу, то свободы ты и лишишься.
Матушка не сказала ничего, даже не вышла ко мне — у нее была другая забота.
Кричащая.
Плачущая.
Раскрасневшаяся от слез и крика.
***
Прошла неделя, но мой брат не выздоравливал, а мне казалось, что в том была и моя вина тоже: нечего было сбегать!
Няньки вертелись вокруг него, как пчелы вокруг своей Королевы, доктор из города приехал — и уехал ни с чем, мать, усталая и больная, обнимала моего брата и качала головой печально. Все было не то, говорила она, потому что это не та младенческая хворь, которую можно изгнать человеческими способами. Что-то она такое знала, моя матушка, и от того лицо ее становилось еще более бледным, почти как полотно, из которого шили пеленки моему брату.
Ему еще не успели дать имя, все ждали большого праздника, когда вовсю зацветут яблони, чтобы привязать брата к имени узами крепче, чем чернила на плотной бумаге и герб моего отца, отпечатанный кольцом в пятне сургуча.
— Вот и дождались, — ворчала моя старая нянька, пока я стояла у стены, разинув рот, не зная, помогать мне или стоит не лезть под горячую руку. — Дождались, что сама Королева из-за реки взяла — и заявила свои права на ребенка.