— Не стоит, Дженнет, — прошептала матушка. — Воздух еще прохладен. Застудишь брата. Ему только вот стало лучше.
Я выдохнула со злостью и тут же устыдилась.
Если брату стало лучше, значит, мальчишка мне не соврал!
Там, снаружи, расцветал наш сад, небеса золотились зарею, там было свежо и день обещал быть солнечным — прекрасный день, чтобы прогуляться. Я сказала матушке об этом.
— Я послежу за братом, — добавила я, покорно опустив ресницы. — Хотя бы на час — смогу заменить тебя!
Матушка нахмурилась и улыбнулась со странной печалью в уголках губ:
— А ты словно взрослеешь, Дженнет, — сказала она тихо. — Помоги мне одеться.
Она встала с кровати — медленно, как человек, чьи силы выпиты долгой болезнью, и я помогла ей одеться в платье. Из колыбели не донеслось ни звука. И пока я расчесывала матушкины волосы, вплетала в косы золотую нить, и пока матушка любовалась собой в тяжелое зеркало с серебряной ручкой — брат молчал, словно его в комнате не было. Словно в колыбели не было никого живого.
Это напугало меня — рука с гребнем дернулась, матушка приглушенно ойкнула.
— Я нечаянно, — пробормотала я, осторожно разглаживая прядь.
— Ох, Дженнет, — вздохнула матушка и забрала у меня гребень, вручив зеркало, чтобы я держала его перед собой. — Ты нечаянно рвешь мне волосы, нечаянно сбегаешь на ярмарку, нечаянно теряешься в лесу на полдня… Держи зеркало ровно!
Зеркало было тяжелым — подарок отца, настоящее серебро, работа городского мастера. Такое стоит дорого — иной девице можно и приданое собрать. Стекло тускло мерцало, отражая то, как пальцы матушки ловко плели косу, как они прикладывали к лентам блестящие бусины, красные, похожие на спелые ягоды рябины.
Я засмотрелась на них и зеркало чуть не выскользнуло у меня из рук.
— И как мне оставить тебя с братом? — сказала матушка, качая головой. — Побудь здесь, Дженнет, я позову служанку.
Она ласково погладила меня по голове и вышла из комнаты, осторожно ступая, чтобы не потревожить сон младенца. Я подумала о том, как хотелось бы сейчас заглянуть в колыбель — проверить, есть ли там вообще кто-то, потому что та тишина, что стояла в комнате, казалась мне странной, если не больше. Посмотреть, действительно ли брату лучше, стал ли он снова похож на себя — на здорового младенца с ясными глазами, похожими по цвету на летнее небо. Но я боялась — случайно оступлюсь, разбужу ребенка, он снова будет плакать, а я буду виновата. Так я и застыла с зеркалом в руке прямо посреди комнаты, у матушкиной кровати.
Утро тем временем разгоралось. Луч солнца проник сквозь мелкие оконные стекла и застыл на полу, другой упал на покрывало, лежащее на кровати, и стоило мне шагнуть ближе, чтобы покорно сесть на краешек и дождаться матери, как лучик ударился о зеркальную гладь — и метнулся ярким пятнышком на потолок. Солнечный зайчик дернулся, когда дернулась моя рука, и я улыбнулась.
Время текло медленно, я покачивала рукой в такт песенке, которая вертелась у меня в голове — а матушка пока не возвращалась. Мой взгляд блуждал по комнате: от окна к колыбели, от колыбели к двери, от двери — к потолку, где сверкало маленькое светлое пятнышко, и снова к окну — а потом к колыбели.
Мне показалось, что брат проснулся и по-младенчески агукнул.
Совсем как прежде.
А потом еще раз — когда я заставила пятно солнечного зайчика пробежаться по потолку из сторону в сторону.
Сердце ухнуло вниз — я обернулась к двери, но матушка не возвращалась. И снаружи, из коридора, не доносилось ни звука.
Любопытство росло и я не выдержала — и подошла ближе, крепко держа зеркало в руке, словно если вдруг кто войдет — я скажу, мол, хотела лишь вернуть его на место, туда, где у матушки лежали ленты, гребни, стояли шкатулки с драгоценными украшениями. Полынью здесь пахло сильнее, и еще чем-то таким — странным, тяжелым, как запах пропитанной болотной водою почвы. Я остановилась в шаге от колыбели и вытянулась, пытаясь заглянуть в нее.
Стало вдруг страшно, словно еще чуть-чуть — и случится непоправимое.
Но я заглянула в колыбель.
Брат смотрел на меня ясными синими глазами и улыбался. Он уже не так напоминал сморщенное яблочко, как я запомнила, но казался хрупким, словно был вылеплен из воска — розоватый, с прозрачными почти пальчиками, которые он тянул ко рту.