Не миновать бы мне пощечины, подумал он, посмотри я не другую так, как смотрел на нее. Она принадлежит к тем увлекающимся натурам, которых возбуждает тайная игра, к тем женщинам, про кого говорят: в тихом омуте черти водятся. Они самые лучшие. Смелые же, те, что знают ответ на каждый вопрос, делятся на две категории: одни кокетливы, как кошки, и изменчивы, как вода или ветер, а другие - просто шлюхи. Первые увидят блеск в глазах мужчины, услышат, как он часто дышит, и довольны. А чуть дело примет серьезный оборот, тотчас зовут на помощь. Вторые же уж слишком часто укладываются на землю.
Тем не менее, пришел к выводу Маколи, продолжая думать об этой девушке, ничего она для него не значит. Он не знает, Сузи она или Фанни, умеет ли читать и писать, училась ли играть на рояле, ест ли мясо по пятницам и помогает ли маленькому Оскару его уроками. Он не знает, страдает ли она от запоров, кладет ли сахар в чай и давит ли угри на лице, сидя перед зеркалом. Он ничего не знает про ее семью, и как она живет, и, по правде говоря, все это было ему безразлично. Его она не интересует, а интересует лишь мужчину в нем. Она - образ, в который воплощается его желание.
В этой роли она и оставалась с ним, пока он шагал по дороге.
Хмурый день завершился ливнем. Укрыться было негде. Как звезда, сквозь кустарник мерцал свет, но он был где-то далеко, далеко. Маколи помнил, что в десяти минутах ходьбы есть высохшее русло реки, через которое перекинут мост, и побежал к нему. Пострел бежала рядом, втянув голову в плечи.
- Дай руку, - пронзительно вскрикнула она, когда Маколи начал спускаться под откос.
Они забрались под мост, отыскав место повыше, и уселись. Маколи пришлось согнуться, потому что голова его касалась досок моста. Они молчали. Кругом царила тьма, только ветер выл и плескал водой по настилу моста, просачиваясь в щели, да стучал дождь, невидимый и невидящий. Он тут же отыскал их руки и лица, заставляя ежиться, как бездомных собак. Сырой ветер вихрился над мостом. Маколи было холодно. Он чувствовал, как дрожит рядом девочка. Он развязал мешок, достал одеяло, и они закутались в одеяло, а поверх покрылись брезентом.
Для Маколи это вовсе не было тяжким испытанием. В этом было даже какое-то удовольствие. Им еще повезло уйти от дождя и согреться. Укромный уголок, уютный и тихий - конечно, удобств могло бы быть и побольше - но, черт побери, жаловаться не приходится. Бывает и похуже. Мог бы очутится под открытым небом, идти навстречу ветру и дождю, шатаясь, как пьяная баба на вечеринке. Он ждал, что Пострел начнет жаловаться, но она молчала.
Наоборот, она уткнулась в него и, довольная, похрюкивала.
- Мне здесь нравится, папа, - весело сказала она. - Здесь хорошо.
Он размышлял о прошедшем дне и обо всем, что случилось. Он думал о тысяче событий, происшедших, происходящих и грядущих. Вспыхивали и гасли мысли; возникали и туманились образы. Он видел лицо Кристи, представлял его себе ребенком - кровожадным ребенком с черной щетиной на лице, и ведь, верно, мать любила бы его, даже если б он отбивал горлышко от молочной бутылки и, играючи, глупый малыш, тыкал осколком ей в лицо. Мысль эта вызвала у него добродушную усмешку.
Пострел хихикнула ему вслед.
Думал Маколи и про Джима Малдуна, беспокойного, как собака, увидевшая привидение, напуганного до смерти и все же протянувшего руку помощи; белый, как полотно, его аж тошнило от страха, Малдун отворачивался, но оставался рядом, не придумывал поспешных отговорок, чтобы задать стрекача. Он хотел помочь. На это нужно мужество. Настоящее мужество.
И думал он о девушке. О Минни, Мэри, Мэйбл. Он хотел ее. Он понимал, как сильно хочет ее. Он хотел, чтобы она, смеясь, убегала от него, хотел поймать ее, овладеть ею, заставить ее забыть про смех и услышать, как она застонет от удовольствия, всколыхнувшись в последний раз. А он встанет и уйдет от нее, как герой, как победитель, оставив ее обессиленной от исступления.
Но когда он услышал сонное посапывание рядом, все его страстные видения рассеялись, и он почувствовал прижавшуюся к нему маленькую фигурку в свалившейся набок соломенной шляпе. Он глянул вниз, под откос. Ветер, дождь и тьма наводили уныние. Ему почудилось, будто кто-то заглянул в его тайные мысли, и это, в свою очередь, заставило его испытать чувство жалости к себе и унижения.
- О господи, - тупо пробормотал он.
Он снова посмотрел на спящую девочку, и его охватило желание сделать что-то злое, грубое, чтобы освободиться от появившегося в душе чувства вины и гнева. Он схватил ее за плечо и потряс.
- Эй, проснись. Вставай. Не то у тебя шею сведет.
Она вздрогнула, невидящие глаза ее широко открылись, потом снова закрылись, и он почувствовал, как она свернулась в клубочек. Он стиснул зубы, но больше тревожить ее не решился. Он положил ее на твердую землю, и она лежала, повернув голову набок. Он заломил руки, но напряжение уже покидало его, и ему стало легче, а через некоторое время он почувствовал себя совсем хорошо, ста спокойным и уверенным и принялся думать о себе, прикидывая так и этак.
Я мужчина, думал он. И мне нужна женщина. Верно. Не стал бы отрицать этого и перед самим господом богом. Коли она не была бы мне нужна, я бы стал думать, что со мной что-то случилось. Да, мне нужна женщина. И довольно об этом. Не то, если много думать, придется меня кастрировать. Хватит. Что я, прыщавый юнец, который бегает за бабами, что ли?
Дождь вроде не собирался переставать, хотя ветер, налетая порывами, задувал теперь под мост. Маколи подтянул ноги к груди, обхватил их руками и уткнулся подбородком в колени. Он видел, как блестит под его сапогами вода. Оставалось только одно - не двигаться с места. Но он ни о чем не жалел. Он знал, как бы поступил, если бы это зависело от него. Он не ушел бы из Буми. Он переждал бы там, пока погода не установится. Только безмозглый дурак рискует пуститься в путь по чернозему, когда небо готово вот-вот разразиться ливнем.
Но не уйти из Буми было нельзя. Как не уйти, когда полицейский дал ему всего час на сборы? Садиться в каталажку не к чему. Полицейские памятливы, как слоны, и мстить умеют не хуже выгнанной из дому тещи. В их руках власть, и они знают, как ею пользоваться. Даже если человек от рождения приличный, стоит ему нацепить мундир, и одно это, не говоря уж ни о чем другом, подымает у него со дна души всякую мерзость. Только заупрямься, ослушайся, и ты навсегда распростишься с городом. Они ни за что не позволят тебе вернуться туда. Несколько часов, и тебя выследят и выпихнут. Мы тебя выставляем, такие типы нам не нужны. Проваливай. А могут сделать и хуже. Бросят в холодную камеру, да перед этим еще изобьют и заберут одежду, а на следующеее утро швырнут одежду обратно, оставив в карманах лишь доллары, которые необходимы, чтобы последовать любезно предложенному совету: убирайся, мол, вон, пьяный бродяга.
Раз уже ты заработал пинок в зад, самое лучшее, что можно придумать, это убраться вон без промедления. Тот сержант, например, малый неплохой, но он все равно бы его выискал, и, если даже он не из тех, кто потом наступает на мозоль или навсегда затаивает злобу, тем не менее он не пожалел бы его, если бы дело дошло до суда. Нужно быть кретином, чтобы позволить втянуть себя в беду, когда ее можно избежать. Без промедления - именно так следовало действовать. Потому что порой полиция может и передумать. Хотя на того сержанта, - он вроде бы неплохой малый, - это не похоже, ибо он вел себя как орудие закона, а не его карающий меч. Тем не менее спустя пять минут он вполне мог появиться снова и прихватить его.
Поэтому он и ушел из города и, уходя, знал, что ждет его впереди. Рискнуть стоило. Всегда можно натолкнуться на ферму, лагерь, старый сарай, где живет одинокий старик, у которого умерла жена, или, наоборот, старуха вдова. И всегда есть надежда, что погода переменится к лучшему.