— А то как же! Не попробуешь — не сделаешь, — подхватил Полутенин.
— А печенье мое совсем не ели, не понравилось, видно, — сказала хозяйка, и Володя, встрепенувшись, похвалил:
— Очень вкусное, прямо во рту тает, душистое, сладкое.
— После выпивки, мать, не печенье требуется, а рассол, — весело отозвался Фома Прохорович.
Дождь и снег на улице не переставали, и Мария Филипповна забеспокоилась:
— Может, заночуете, — куда пойдете в такую пору? Постелю на полу, проспите до утра.
Антон и Володя отказались. Фома Прохорович насмешливо заметил:
— Какая там пора! Им сейчас море по колено… Спасибо, ребятки, что не забыли старика и навестили.
Антон и Володя простились с кузнецом и вышли на улицу.
Володя Безводов взглянул в улыбающееся лицо Антона и спросил, как бы внезапно вспомнив:
— А почему убежала Люся?
Антон пожал плечами:
— Не знаю. А разве она убежала?
…Когда Люся увидела, как он кинулся навстречу Тане, как нетерпеливо схватил ее руки и прижал к груди, в ней что-то оборвалось; она вдруг ощутила, что любит этого человека давно, со дня их первой встречи здесь, во дворце; эта любовь с острой болью проявилась сейчас, возможно, из чувства ревности к другой женщине, к Тане. Люся не могла их видеть вместе и ушла.
Домой она пришла обиженная; было смутно, тоскливо и горько на душе. И Надежда Павловна, изучившая каждую черточку лица дочери, выражение глаз, догадалась, что с ней произошло то, чего она, мать, и ожидала и побаивалась: такой парень, как Антон, не останется для Люси безразличным, не пройдет бесследно. Надежда Павловна поняла это в тот день, когда Люся пошла работать в кузницу, — встретит, увлечется. Так оно и случилось. Но, видно, не все благополучно у них, если она прибежала такая расстроенная.
Люся молча разделась и легла в постель. Надежда Павловна села у нее в ногах и, поблескивая пенсне, сказала ласково, — она была оскорблена за дочь:
— Прости меня, но я не понимаю этих твоих настроений и переживаний. Если уж на то пошло, он должен тебя боготворить. Да, да!.. Твой отец благодарен мне всю жизнь за то, что я связала с ним свою судьбу. А он не кузнец, он — инженер!
Люся оторвала голову от подушки, сказала плачущим голосом:
— Ах, мама! Ну о чем ты говоришь? Боготворить!.. Подумаешь, сокровище какое!.. Он на меня и глядеть-то не хочет, не то что боготворить…
Надежда Павловна с неожиданной легкостью встала с кровати и заходила по комнате, пораженная словами дочери.
— Я не узнаю тебя, Люся! — Память некстати подсказала пушкинские строки: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей и тем ее вернее губим средь обольстительных сетей…» Она ужаснулась: не попалась ли ее дочь в эти сети, и не бьется ли она в них, как рыбка, — милая, маленькая золотая рыбка?!
— Уж не цепляешься ли ты за него? Это ни на что не похоже! Это… Это безобразие! Пусть он идет своей дорогой.
Люся вскинулась, села в кровати, крикнула матери:
— Я не хочу, не хочу, не хочу! Понимаешь?
— Что ты не хочешь? — испугалась Надежда Павловна.
— Оставь меня в покое!
Надежда Павловна поняла: Люся, ее золотая рыбка, в сетях, и надо ее спасать. Надо срочно взять ее с завода.
В один из вечеров, вскоре после ноябрьских торжеств, бригада Карнилина торопилась на учебу: Антон, Сарафанов и Гришоня — в школу, Настя — в техникум. Студеный ветер как бы сдувал в одну сторону отсветы уличных ламп, и в сквере тонко посвистывали голые деревца.
Невольно ощущая в душе какую-то необъяснимую тревогу, Гришоня вертел головой и подозрительно вглядывался в Антона и Сарафанова. Не выдержав, он спросил, приостанавливаясь и упираясь плечом Антону в грудь:
— Может быть, вы со мной поделитесь секретами — о чем вы шептались?
Ему не ответили. Сарафанов сунул руки в карманы, спрятал подбородок в воротник, промолчал. Антон уклончиво пожал плечами. Гришоня подался к Насте:
— Может быть, ты скажешь, тебя ведь они не стеснялись. А?
— У них спроси, — ответила Настя, едва поспевая за парнями.
Гришоня забежал вперед и заглянул Антону в глаза:
— Может быть, обо мне говорили, бригадир?
— Ну, о тебе, — буркнул Илья неожиданно и сердито. — Чего пристал? Скажем, когда время придет.
— Нет уж, зарубили, так отрубайте, — потребовал Гришоня. — Говори, Антон, я требую. Да!
— Мы решили отказаться от подручного, — спокойно сказал Антон.
Гришоня мог ожидать всего, только не этого: рот его полуоткрылся, брови взмахнули под козырек кепочки.