Шизик и Кулема
— Думаешь, всегда такая была? Дымила, как паровоз, в бутылку заглядывала? Ну, что молчишь? Не будешь писать заявление?
Я в упор смотрела на худенькую рыжеволосую девушку. Мне уже к сорока — ей нет и двадцати. Я хозяйка всего этого конно-спортивного комплекса, она даже не в штате, жокей на птичьих правах. А глаз перед начальством не опускает. И голос уверенный.
— Не буду!
Вот уж полчаса говорим, а все понять не могу — святая она, что ли? Ну как ей объяснить? Человек не лошадь, добром на добро не ответит. Начинаю заново.
— Обнесли тебя, дурочка, обчистили, чуть на тот свет не отправили, а ты все простила? И даже отступного не взяла?
Она хмурится не сердито — болезненно. Кудри рыжие со лба откидывает. Молчит.
Я снова свое от печки, может, удастся убедить? Квартира не три копейки стоит.
— Не хочешь меня послушать? Упрямишься. Думаешь я всегда такая… а-а-а… говорила уже, склероз, что ли? — пытаюсь шутить — бесполезно, хоть бы улыбнулась, так нет же! Глаза отвела в сторону, супится. Кремень! Другая бы рыдала. Отжали у неё квартирку городскую. Это еще повезло ей — сама жива осталась, сиротская доля, видно, бога разжалобила. Прислал боженька заступника. Хорош, ничего не скажешь, и статью, и знатью. Не пара она ему, конечно, только он на это положил семь сорок с кисточкой. Любовь у них, смотрят друг на друга, малахольные, даром что он в отцы ей годится. Вот с ним бы мне поговорить, может, и убедила бы. С другой стороны захожу, давить бесполезно, не умею я иначе, а она вон сразу на дыбы. Надо мирно попробовать.
— А твой-то что говорит? Приходил ко мне, адрес городской требовал — и ведь дала, меня передавил, это же надо! Адвокат. А квартиру вот не отсудил. Или не хотел?
— Не надо нам её. — И опять глаз не отводит. Вот характер!
А заступничек молодец, не из наших, точно оторвать решил девчонку от прошлого, обрубить концы. Прав. Умный мужик. Видно, что и горя хлебнул — седой весь. Не старик же, ровесник моему Митьке, царство ему небесное.
Да… Митька, Митька… Его и по имени-то никто не звал, все больше Шизик.На голову был больной, страха не имел, дурноезжую лошадь за пять минут усмирял. Конюшня эта его, любил лошадок. Бывало, как встанет первым в смене, в седле как влитой держится. А лошадь под ним идет, гордится, чувствует, что за седок на ней. Он и без узды мог управлять, и как только они его слушали? Разговаривал с ними, зайдет в денник, даст гостинца, сухарь или морковку, а сам на ухо шепчет, шепчет. Добрый был к лошадям, никогда не бил, хлыстом не охаживал.
Что ж с упрямицей этой мне делать? Вот бы кого по заднице отодрать! Промухает квартиру, а ну как не сложится с любовью? Куда пойдет жить?
— Ну что, поговорили? — спрашиваю без всякой надежды. Бесполезно.
— Я пойду, меня Саша ждет. — Опять рыжие кудри поправляет и к двери.
— Ладно, иди. К соревнованиям готовься, а не “Саша ждет”!
Ушла! Как об стену горох говорить с ней.
А что, мне больше всех надо? Пусть живут как хотят. Не мое это дело. Пойду домой, а то поздно уже, засиделась я тут с нравоучениями, или с добрыми намерениями — сразу и не поймешь. Факт тот, что никому они не нужны, мои намерения, девочка эта в любви своей по уши, не видит ничего, не слышит. Знакомо. И со мной так было. Только давно. И хотела бы я все забыть, да не выходит. С того и бутылку бывает купишь, чтобы вечер разбавить, и домой не идешь, в четырех стенах мыкаться. В конюшне и нажрешься, и проспишься. Тут и помрешь...
Нет, конечно, я бы могла найти кого-то и после Митьки. И чего вспоминаю его сегодня? На кладбище надо бы сходить, цветы посадить, прибраться — давно не была... А Митька цветы не любил, не дарил никогда, я обижалась. По молодости и мне романтики хотелось, конфеты-букеты. А Митька он конкретный был. В ресторане познакомились, в компании, сразу ко мне пошли, он так и сказал:
— Пошли трахаться, чего тут сидеть.
Я спросила:
— А если не пойду, что будет? Силой потащишь?
Он только плечом дернул.
— Пойдешь, глаза у тебя вон какие…
— Какие?
— Как у кулемы.
И слово выискал! Так и звал меня потом. Про имя не вспоминал. Кулема и кулема.
В тот день как пришли ко мне — он же бешеный был, Митька мой, точно шизик, с порога с меня одежду содрал и так в прихожей и завалил. Нет, не насильничал, я и сама хотела так, что вся тряслась. А он как втиснул, у меня в глазах потемнело, так ни с кем не было. Потом мы и в кровати, и в ванной, и на кухне. Он как тронет меня — я и все, хоть посреди улицы дала бы. Больно он не делал никогда. Иной раз я думала, что он как с лошадью со мной. Гладит да шепчет, а что — не разберешь. Только “Кулема ты моя…”.