– Ну что, пока вроде все неплохо, – сказал Крыса. С первого раза я его не расслышал, поскольку слишком много народу хором скандировали: «Подстава! Подстава!».
– А ты, блин, чего выделываешься? – зарычал я на Бочку. – Простых вещей не понимаешь? Если меня не признают лучшим игроком матча, нам придется искать гребаную кучу денег, чтобы покрыть все выигравшие билеты!
– Почему это «нам»? – осклабился Бочка. – Не нам, а тебе.
Все остальные обступили его плотным кольцом.
– Ну ты, жирная свинья, дело общее, – вмешался Биг-Мак. – Нагадишь Бамперу, значит, нагадишь всем.
Где-то после десятого тычка в грудь до Бочки наконец дошел смысл сказанного, и ухмылка сползла с его физиономии.
– Двадцать фунтов, – назвал он свою цену.
– Ах ты… – начал кто-то, но это было бесполезно.
Бочка связал нас по рукам и ногам. Мы могли сколько угодно угрожать, просить, улещивать или запугивать, переходить от мирных переговоров к войне и наоборот, и все равно он бы нас подставил, подвернись хоть малейший шанс. Такая уж это была упрямая сволочь.
– И ты будешь делать все по плану? – спросил я, гадая, можно ли ему доверять.
– Честное слово, – ответил Бочка и протянул руку.
– Брось, Бампер, неужели ты поведешься? – попытался остановить меня Свеча.
Впрочем, выбора не было. Мы с Бочкой пожали друг другу руки, и я пошел за деньгами.
На обратном пути из столовой я заметил Грегсона. Судя по его лицу, он жаждал перемолвиться со мной словечком, но, на мое счастье, никак не мог отделаться от толпы папаш, которые пристали к нему, словно пиявки.
– Давайте-ка начинать, пока они не вернулись, – пробормотал я, пихая две бумажки по десять фунтов в потную ладонь Бочки, и игроки обеих команд разошлись по своим местам.
В финале встретились команды «Б» и «Д».
Мяч еще не вынесли на поле, а трибуны уже гудели. Фодерингштайн не стал терять времени и так дунул в свисток, что из него чуть не выскочила горошина. Начальным ударом я послал мяч на правую половину поля, где в финальной игре находились ворота соперника. Я сделал передачу на Крысу, который отдал пас назад Бочке, и время для меня остановилось. Кровь застучала в висках, я замер, ожидая, что же будет дальше. Когда Бочка ухмыльнулся своей гадкой садистской улыбочкой, я в бешенстве сжал кулаки, охваченный единственным желанием – прикончить мерзкого, жирного предателя.
Еще секунда, и я бы набросился на него, чтобы осуществить свое намерение, но тут он совершенно неожиданно сделал пас мне.
Я настолько ошалел, что пропустил мяч между ног, а Орех не преминул воспользоваться возможностью и тут же завладел снарядом. Орех, это мелкое веретено с ногами, как у саранчи, и пружинами в обеих пятках, вихрем пронесся через все поле, петляя, будто заяц, и отправил мяч в створ ворот, прямо в руки Четырехглазому.
– Ах ты, черт! – выругался Орех и схватился за голову, якобы переживая по поводу упущенного шанса, а потом украдкой подмигнул мне. Я облегченно вздохнул, увидев, что положения «вне игры» не было и что этот ловкий ход даже немного успокоил трибуны.
Четырехглазый бросил мяч Трамваю тоже довольно шустрому малому. Трамвай пошел в атаку, промчался мимо меня и Крысы и наконец оказался лицом к лицу с Мальком, голкипером команды «Б».
Едва поспевая за ним, я уже хотел крикнуть «Не бей!», но тут он, видимо, сам вспомнил про наш план и, что называется, сделал голевую передачу на меня.
Мяч отскочил от моей ноги, как пушечное ядро, и влепился прямо в физиономию Малька. К счастью, при такой скорости ни сам Малек, ни его передние зубы уже не могли послужить снаряду препятствием.
– Го-ол! – дико заорал я, когда мяч, крутясь, точно юла, влетел в правый верхний угол ворот. – Го-ол, твою мать!!!
Третий мяч в чемпионате вывел меня на равную позицию со Шпалой, который сделал хет-трик в первом матче. Правда, все его голы были забиты в собственные ворота, но все равно засчитывались. Или не засчитывались? Точно я не знал, но решил не рисковать и потихоньку переговорил с остальными, чтобы мне дали забить еще раз.
– Ага, Бампер, только сперва надо бы привести в чувство Малька, – отозвался Лягушатник.
Фодерингштайн, Шарлей и кое-кто из встревоженных предков (разумеется, мистер и миссис Макаскил) склонились над Мальком и повторяли, как попугаи, слышит ли он да.
– Мам, я не хочу в школу,– слабо произнес Малек, едва придя в себя, и Фодерингштайн сразу объявил, что голкипер выбывает из дальнейшей игры.
– Необходимо заменить вратаря, – прибавил он.
Как вы думаете, кто вызвался на замену? Угадали, гребаный Шарлей.
– Я выйду вместо мистера Макаскила, – сказал он с угрюмой миной, и мы опять оказались по уши в проблемах.
– Блин на фиг, плакал наш договорной матч, – простонал Конопля, горестно мотая головой.
– Послушай, будем действовать по плану. Надо, чтобы все толклись в центре поля, подальше от Шарпея, потом я улучу момент, ворвусь в вашу штрафную, а вы собьете меня с ног, и судья назначит пенальти. Что скажешь?
– Неплохо, – одобрил Конопля.
Так мы и поступили. Следующие десять минут обе команды демонстрировали образцовый «уход в оборону». Мы катали мяч туда-сюда в равном соотношении сил, словно какие-нибудь хиппи, ратующие за всеобщий мир и согласие, на игре для слюнявых придурков, которые не перенесут поражения. Время от времени Фодерингштайн свистел в свой свисток, просто чтобы разнообразить эту унылую канитель, а Шарпей почти сорвал голос, надрываясь во вратарской площадке.
Трижды я надеялся застигнуть его врасплох и пробовал подобраться к штрафной, и трижды Шарпей сводил на нет все мои усилия.
Почти половина зрителей свалила в соседний паб, а те, кто остались, уже не выражали свое негодование. После пяти минут полного «болота» свист и презрительные выкрики с трибун сменились тоскливыми кивками и безмолвным презрением.
Фодерингштайн поглядывал на часы, то ли собираясь дать финальный свисток, то ли прикидывая, успеет ли в магазин. Пора забить решающий мяч, подумал я, и подал голос, чтобы встряхнуть сонную компанию. Команды тотчас пробудились к жизни и забегали как угорелые, ради забавы пиная мячик.
– На меня, на меня! – крикнул я, влетая в штрафную и показывая на свои ноги. По моим расчетам, со стороны это должно было выглядеть, как будто я прошу дать мне пас, хотя на самом деле я имел в виду, что игрок команды «Б» должен меня сбить.
Долго ждать не пришлось. Лягушатник легким галопом прискакал ко мне и без малейшего намека на деликатность сшиб на землю.
– Пенальти! – объявил Фодерингштайн, а Лягушатник для пущего эффекта заорал, что и пальцем меня не трогал.
– Вот как? – Судья, очевидно, еще не принял окончательного решения.
– Э-ээ… что? Нет, постойте… Я, кажется, все-таки задел его, – быстренько переориентировался Лягушатник, чем довел Шарпея буквально до белого каления. – Простите, мистер Шарп, вы же сами учили нас говорить правду. Обманом ничего не добьешься, бла-бла-бла… короче, вся эта туфта. – Он повернулся ко мне и игриво подергал бровями.
Сообразив, что до конца матча осталось всего несколько секунд, я установил мяч на одиннадцатиметровую отметку и набрал полную грудь воздуха. От безоговорочного титула лучшего игрока меня отделяли только шесть футов бешеного негодования, пытавшихся выдать себя за голкипера в команде пятнадцатилетних подростков. Если мне суждено забить, понял я, это должен быть настоящий гол. Господи, помоги грешнику из грешников, мысленно проговорил я.
Фодерингштайн дал свисток, я начал разбег. Я бежал, вдавливая подошвы в землю, на одиннадцатиметровой отметке отвел правую ногу назад и качнул ею, как маятником. Удар получился чистым и аккуратным, в левый верхний угол ворот. Шарпей подпрыгнул, точно разъяренный леопард, и вытянул вверх свою лапу. На один кошмарный миг мне показалось, что он возьмет мяч, но Шарпей внезапно скорчился от боли и схватился за лицо. Помеха в виде руки голкипера исчезла, мяч влетел в сетку, а свисток арбитра сигнализировал об окончании матча.