– Нормально...
Что-то я вдруг стала опасаться за рассудок своего директора. Всё-таки любовь – странная штука.
– А вы её любите, да? – спросила я, преданно глядя в глаза ректору Ясневскому и одновременно размышляя над тем, как бы конфисковать у него недопитый алкоголь.
На вопрос мой второй папа не ответил, но зато приложился к бутылке, допил всё до капли и снова поманил меня пальцем. С жертвенным видом я подставила свою макушку для очередного понюха.
– Любишь – не любишь... А!
Он махнул рукой и зачем-то полез под кровать. Там что-то глухо звякнуло, бомкнуло, а потом ректор выбрался ко мне с ещё одной бутылкой.
– Любовь, Юла, это такая болезнь...
– Любовь – это такая игра, – невежливо, но категорично перебил Звездинский грустным голосом, – в которой выигравшему достается смерть...
А потом запел что-то неимоверно печальное и такое красивое, что у меня сердце перевернулось, а кровь, кажется, потекла в обратную сторону:
– Вiдпусти, я благаю вiдпусти,
Бо не можу далi йти я...
Вiдпусти, я благаю вiдпусти,
Я не хочу бiльше йти.
– А ты говоришь – любовь... – сказал Вельзевул Аззариэлевич и посмотрел на бутылку в своей руке с каким-то непонятным отвращением, а потом спрятал её под кровать, поднялся и скрылся в ванной комнате, чтобы вернуться через несколько минут совершенно трезвым, собранным и с неожиданным вопросом:
– И что мне теперь прикажешь с тобой делать, Юлиана Волчок, а?
– Вы в том плане, что после всего, что я здесь увидела, вы просто обязаны лишить меня жизни?
Хохотнул грустно.
– Я про то, что ты – как магнит для неприятностей... Ты зачем пришла-то? Случилось что опять?
Я неопределенно пожала плечами.
– Может, и случилось... Но мне-то кто об этом скажет? – Небрежно почесала кончик носа. Надеюсь, что небрежно, потому что на самом деле я таким тривиальным способом пыталась набежавшие слезы прогнать.
– Мне про Лизу Сияющую вообще айвэ Лиар рассказал. А если б не рассказал? Если бы я обо всём вчера впервые услышала? Нет, хорошо, что у меня было время об этом подумать, взвесить всё. А если б не было?
– Если б я был султан, – запел пельмень. –
Я б имел трех жен!
И тройной красотой был бы окружен...
– Муня, не шали! – Ректор ласково погрозил Звездинскому пальцем и аккуратно закрыл крышечкой поглотитель звука.
– И теперь опять. Ошейник сняли, спасибо, конечно... Но как сняли? Почему сняли? Зачем было мне сон начаровывать?
– Александр, что же, отказался отвечать на твои вопросы?
– Я не спрашивала... – проворчала я смущенно. – Да он всё равно же не ответит! Я у него про Стража уже пятьсот раз спрашивала, он твердит одно: пока ничего неясно. Но мне-то еще неяснее, чем ему. Для меня его «неясно», может быть, вообще... Вельзевул Аззариэлевич, а зачем вы коньяк спрятали, а?
– Ох, как скверно-то... – Ректор покачал головой. – Ошейник с тебя сняли не потому, что Александр согласился на условия королевы. Можешь не бояться и идти спать.
– Да я не поэтому вообще! – предательски покраснела я.
– Я так и понял, ага. Ошейник сняли, камень я лично уничтожил. Утром в Школу возвращаемся. Иди спать, Юлка.
Ну, в Школу так в Школу.
– Мне бы с папой поговорить, – промямлила я напоследок, – пока он ещё тут.
– Не тут они, – ректор махнул рукой. – Отбыли всем двором готовить почву для объявления о свадьбе... Всё потом, ладно? Я тебе дома сам, лично, на все вопросы отвечу, договорились?
И что мне оставалось? Вздохнуть, бросить тоскливый взгляд на кровать пана Ясневского, под которой он хранил свой ароматный коньяк, схватить молчаливого Григория, подхватить коробочку со Звездинским, и к себе отправиться.
– Я рад, что ты пришла, – произнес мне в спину директор Школы Добра. – Спасибо.
Но как же всё-таки его жалко!
Глава 12
Напоследок малышка неуверенно улыбнулась, махнула тяжёлой косой, нечаянно зажала край халата дверью, беззаботно рассмеялась и, наконец, ушла. Возникло ли желание отправить следом за ней незаметную тень? Возникло. Отправил ли ее ректор Школы Добра? Нет.