Пользуясь моим неадекватным состоянием, Вельзевул Аззариэлевич поставил на подоконник горшок с реально зажиревшим Григорием и попытался смыться под шумок.
– А пельмень? – сдал ректора кабачок. – Пельменя верните.
Я моргнула от такой наглости и даже испугалась за жизнь своего подарка. А тот, не чувствуя опасности, напомнил отцу моего мужа:
– И леечку вот ту с голубым цветочком, а?
Я мысленно распрощалась с побочным эффектом пьяных предметницко-химических экспериментов и задержала дыхание, а ректор Школы Добра выложил на стол маленькую шкатулочку, любовно погладил ееё двумя пальцами и спросил:
– Поглотителем звука пользоваться умеешь? – Хмурый взгляд на меня. А что я? Я пока не в трансе, но уже в шоке. Закрыла рот и кивнула.
– Раз в сутки заводить будешь.
И вздохнул. Так грустно, что я ему чуть Звездинского на совсем не подарила. Но потом подумала и решила, что такая корова нужна самому. Запихнула поглубже не ко времени проснувшуюся щедрость и широту души и вернулась к Вепрю с вопросами.
Это было тем утром. А сейчас, спустя почти месяц после памятных событий, в Большом Колонном зале тёмного дворца было людно. На троне из чёрного мрамора в ослепительно белом платье сидела моя царственная свекровь, Её величество Катерина Виног. Мне лично её было немножко жалко, потому что мама мне с детства говорила:
– Юлчонок, не сиди на холодном!
А ведь чёрный мрамор никак нельзя было назвать тёплым, даже несмотря на тоненькую красную подушечку, которую я успела заметить до того, как на неё опустился царственный зад.
Итак, на мраморном троне с высокой спинкой сидела Катерина Виног. По правую руку от неё, в кресле того же материала недовольно куксилась наследная принцесса, их высочество Элизабетта Анна Мария Виног.
И да, я пыталась добиться от Алекса ответа на вопрос, почему у него только одно имя, тогда как у его сестры целых три. Муж загадочно отводил глаза, чем натолкнул меня на мысль, что Баобаб явно что-то скрывает, а потом заверил, что нашим детям я дам столько имён, сколько захочу.
Нашим детям…
Ужас какой-то. Ужас не потому, что я не любила детей. Чужих – так очень, а о своих до недавнего времени думать не приходилось. Ужас потому, что при воспоминании о практическом занятии на тему «Как именно мы будем делать детей», которое мне давеча Алекс устроил, я без дрожи думать не могла. Без дрожи и без жаркого румянца.
– О детях думаешь? – прошептал мне на ушко муж, обратив внимание на мой неоригинальный цвет кожи.
– Просто тут жарко очень, – невнятно соврала я, игнорируя понимающую ухмылочку, и вернулась к изучению присутствующих на разбирательстве людей и нелюдей.
Жуткое, между прочим, занудство эти суды.
Правда, сегодняшний процесс, в отличие от восемнадцати предыдущих, меня волновал. Сегодня разбирали вопрос Ингрид. То есть, Соньи Уно, конечно.
В тот день молодая волчица всё-таки умерла. И вместе с нею умер ядовитый характер, несчастливый взгляд и все то плохое, что пришлось пережить ей когда-то. Впрочем, нет. Ядовитый характер остался, Алекс и Ботинки не раз испытали на своих нервах все прелести общения с моей подругой.
Сегодня Ингрид... нет, всё-таки Сонья! Сегодня Сонья была в светло-зелёном скромном платье, волосы заплетены в две толстые косы, привычных очков на переносице нет, поэтому девчонка подозрительно щурилась по сторонам и старалась не отходить от меня дальше, чем на несколько шагов.
Катерина Виног подняла от подлокотника правую руку и сделала знак распорядителю, тот суетливо подался вперёд и, увеличив громкость своего голоса, объявил:
– Слушается дело шоны Соньи Ингеборги Унольв, рождённой в клане Лунных Волков и этому же клану принадлежащей.
Александр негромко кашлянул над моим плечом. И вот странно, он свой голос никаким образом не изменял – ни магическим, ни физическим, но его почему-то все услышали. Распорядитель растерянно умолк, а Тёмная королева с ленивой небрежностью обронила:
– Кстати, о собственности...
Два абсолютно нейтральных слова – ну, три, если уж быть совсем точной – и треть зала впала в испуганный транс, ещё треть поспешила спрятаться за тех, кто не двигался по причине пребывания в состоянии панического столбняка, остальные, к которым относилась и я, слабо понимали причину всеобщего ужаса.