— Соблаговолите, милостивый судырь, ответствовать, зачем пожаловали и пошто в чужие дела лезете?
Семен Емельянович продолжал разглядывать учеников. Некоторые из них были так пьяны, что покачивались на ногах. Проследив за взглядом Гурьева, подмастерье круто повернулся к воспитанникам:
— Марш по классам, подлые! Ну, чего глаза вылупили? Иль на лавках полежать захотелось?
— Скоро ли обед, господин директор?! Второй час дожидаемся.
— Потерпите. Не подохнете. Марш в классы. А ты, Матюха, и ты, Иван, — остановил он двух рослых учеников, — как будут к обеду созывать, станьте у дверей в столовое зало и не пускайте — особливо пьяных, чтобы не безобразили, как вчера. А вас я ужо покормлю, в накладе не будете.
— А водку дашь, господин директор? — нагло спросил Матюха.
— Ладно, иди, там видно будет.
Путихов подождал, пока выйдут ученики, и обратился к Гурьеву:
— Вы не профессор ли, коего Академия нам прислать обещала? Милости прошу в канцелярию, господин профессор.
— Сначала распорядитесь, господин Путихов, если не ошибаюсь, уложить этих воспитанников в лазарет. Им необходимо оказать немедленную лекарскую помощь.
— У нас нет лазарета, господин профессор.
— В таком случае отвезите их в больницу Флотского экипажа. Она находится неподалеку от Поцелуева моста. Сейчас приедет лекарь, пусть проследит, чтобы искалеченных подростков не растрясли в дороге.
Путихов поморщил нос и с затаенной злобой приказал Мефодию заложить телегу и подстелить сена.
— Пойдемте, господин профессор, — сказал он, закончив все распоряжения, — тут и 5ез нас справятся.
Но Гурьев дождался врача, посмотрел, как дядьки выносят учеников, и только после этого последовал за Путиховым. Они миновали несколько холодных грязных клетушек, обставленных нетесаными столами и наспех сколоченными скамейками, и вошли в канцелярию.
— О порядках здешних, господа, — сказал профессор Путихову и Апацкому, — я вынужден буду доложить генералу Катасанову либо адмиралу Григорию Григорьевичу Кушелеву. Воспитанники пьяные, учеников бьют до смерти…
Путихов и Апацкий испуганно переглянулись. Этот неожиданный гость может доставить огромные неприятности. Если он донесет Кушелеву, а последний доложит императору, не избежать Сибири.
— Весьма сожалею, господин профессор, — поспешил извиниться Апацкий. — Я был не совсем вежлив. Однако надеюсь, профессор, вы примете во внимание, что я выполнял служебные обязанности.
— Не слишком ли ревностно выполнялись эти обязанности, господин мичман?
— Ничуть. Воспитанникам было назначено по сотне розог.
— Сто розог! — с ужасом повторил Гурьев. — Да ведь это настоящее убийство. Такого наказания не выдерживают самые крепкие солдаты. Чем же воспитанники заслужили его?
— Видите ли, господин профессор, они посмели жаловаться…
— Они солгали директору, — перебил Апацкого Путихов. — Они солгали генералу Катасанову и получили то, чего хотели. Ничего недорослям не сделается. Авось, через две недели на ноги встанут. А сдохнут, — черт с ними, слабы, значит, для жизни земной; таких и жалеть нечего.
У Семена Емельяновича невольно сжались кулаки. «И этакому людоеду поручили воспитание детей, — подумал он. — Да его на пушечный выстрел нельзя подпускать к училищу».
Дверь с шумом открылась. На пороге канцелярии показался поручик Дубров.
— Пошто без спросу в двери ломишься? — сердито буркнул Путихов. — Иль терпения нету? Ну, говори, что там еще случилось?
— Ничего особенного, господин директор. Те пятеро учеников, что третьего дня в бега пустились, вернулись, можно сказать, в одном белье. Они столь пьяны, что не разобрать толком, куда одежду дели: не то пропили, не то в карты проиграли.
— Ладно, поручик, ступай. Иди и ты, Апацкий, займись учениками, накажи их, подлецов.
— Чем наказывать, господин директор: палками, батогами либо шпицрутенами?
Путихов нетерпеливо махнул рукой и с досадой пристукнул каблуком.
— Ну и помощнички, черт бы вас всех побрал! Чем хочешь наказывай, только уходи, не мешай нам тут.
— Я прикажу всыпать каждому по… — Апацкий посмотрел на Гурьева и запнулся, — по пятнадцать розог.
Апацкий и Дубров скрылись. Профессор беспокойно постукивал пальцами по столу. «За жалобу директору — сотня розог, а за промотанное обмундирование — пятнадцать; справедливо, что и говорить, — размышлял он. — Для здешнего начальства этот проступок, видно, обычное дело, так же, как и картежная игра и пьянство».