Но самое страшное — наш класс возненавидел Женьку. Игоря Валерьевича ненавидели и боялись, одноклассники не могли даже слова пикнуть на уроке. Но зато отрывались на Жене.
Женьку вытеснили из социума не сразу. Сначала мальчишки не позвали его играть в футбол, в следующий раз кто-то не позвал его на день рождения. И вот его уже стали избегать. И Женя в итоге понял, что его сторонятся. Реакция на происходящее у него была разная: то он пытался поговорить и выяснить причину, то ругался на всех, то делал вид, что ему все равно, и не очень-то ему нужна эта дружба.
На восьмой учебный год к нам в класс пришла сразу целая группа новеньких ребят. Они были обидчивые и злые, из тех, кто обожает травить слабых. Историк сразу же выбрал этих ребят своими новыми игрушками и вылил на них ушат позора и унижения. Вскоре они узнали, что этот демон из преисподней — Женькин отец. И Женька стал их жертвой. И мало того, что они окончательно определили Женькин новый статус в коллективе — изгой — так еще и стали открыто издеваться над ним, подначивая других.
Обидчиков было человек пять, и все они, слава богу, ушли из школы после девятого класса. Но остальные не лучше. Они просто наблюдали: что будет? Как Женя отреагирует?
Чай Жени в столовой солили, учебники рвали, в рюкзак бросали сигаретные окурки, на его стул разливали клей.
Это было ужасно несправедливо — он же не виноват, что у него такой отец.
Когда я стала защищать Женьку? Наверное, сразу, как только поняла, что его вытесняют из коллектива.
Я задавала массу вопросов, но не получала внятных ответов. Никто толком и не мог ответить, почему они так поступают с Женей. Я упорно пыталась вернуть его в коллектив, звала его гулять вместе со всеми, когда никто другой не звал, но добилась только того, что меня тоже перестали звать. Тогда я стала дружить с Женей отдельно. Две дружбы ― с компанией и Женей ― я разделяла.
Я воевала с зачинщиками, искала виноватых, ругалась, защищала.
Нам тогда было по четырнадцать-пятнадцать лет.
Настроение Жени менялось кардинально, из-за этого мы постоянно ссорились.
Каждый день в общении с ним был как киндер-сюрприз — никогда не знаешь, чем он обернется. Может, все пройдет хорошо, и мы будем гулять, смеяться и дурачиться, а под ночь слать друг другу забавные мемы. А может, мы снова поссоримся из-за ерунды, он в очередной раз заявит, что я ему не нужна и прогонит меня, и я под ночь буду реветь в подушку.
Вот вчера все еще казалось нормальным, мы были зашибись какими друзьями, он плел мне косу, и так как не было заколочек, а часть волос требовалось отделить, он держал несколько прядей в зубах. А сегодня все изменилось. И вот я хочу к нему подсесть, а он молча демонстративно отсаживается. И все это на глазах одноклассников. А они смотрят на меня и то ли осуждают, то ли жалеют. В глазах — вопрос: «Чего она с ним нянчится?» В такие моменты я чувствовала ужасный стыд и неловкость. Женя знал, как уколоть и унизить меня, и для этого даже слова не нужны. Было стыдно и за него, и за себя. Постоянно ругала себя в подобных случаях. Повторяла, что нормальные люди в такие ситуации не попадают. В такие моменты дико хотелось оставить его. Пусть живет, как хочет и со своими проблемами разбирается сам. Но что-то мешало так поступить. Наверное, воспоминания о хороших временах. А ведь хороших часов у нас с ним было больше, чем плохих. И вафли с нутеллой, которые он профессионально готовил, и косы, и его странные слова, сказанные в порыве чувств: «Ты мое все, Сашка. Весь мой мир. Я только тогда полноценно живу, когда нахожусь рядом с тобой. А в остальное время я как кот Шредингера, понимаешь? Кот, который и жив, и мертв одновременно».
Это лучшие моменты. Бывали и другие.
«Чего ты возишься со мной? Оставь. Брось. Иди к своим, ты им нужнее. Мне не нужны твои помощь и жалость. Тебе меня не исправить, я такой, какой есть. Меня все ненавидят, и тебе это не изменить».
Бывали и особо тяжелые периоды. Он злился, ругался, упрямился. «Отстань. Уходи. Пошла прочь, надоела. Ненавижу, бесишь. Ты самое дрянное на свете существо, ты мне отвратительна».