Славка Цветаев затаив дыхание с плотно закрытыми глазами, поневоле покачивал в такт песне своей вихрастой головой. Солдатская косточка, отозвалась на этот казачий гимн с неистовой силой…
«Не для меня луна взойдет,
Зелену рощу освещая,
И соловей, весну встречая,
Он будет петь не для меня»
Ленка закончила пение, не отрываясь от этюда. В тишине стрекотали только кузнечики, кишата подтянулись со своих склонов и обступили старших, заслоняя им виды. Но старшие не разгоняли их привычным «Кыш!»
— А дальше? — спросила Сонина.
— А дальше я не пою, — беспечно пожала плечиками Ленка, — Дальше там кусок свинца, кровавые ручьи, поминальная тризна и все такое…
— Похороните меня под эту песню! — внезапно попросил битломан Самойлов.
— Точно под нее, — удивилась Лемешева, — Не под «Yellow Submarine» и не под «Michelle»?
Практика засмеялась дружным хором, а Ленка и Марьям, все так же смешивали краски и наносили на свои листы широкие, вольные, яркие мазки…
Глава 23. У каждого своя гамма
Глава 23. У каждого своя гамма
Славка Цветаев очнулся от своих грез и вынырнул из того далекого далека, куда его забросила Ленкина песнь. Он огляделся и заметил, что его напарница по дежурству куда-то исчезла. Все остальные увлеченно писали свои этюды уже в полной тишине, даже кузнечики затихли. А вот рядом с этюдником Нади Зубовой никого. Только кисть валялась на полу у заостренной ножки.
Славка поднял кисть и мельком глянул на этюд Наденьки. Она писала не пейзаж, а жанровую сценку.
Рыженький кишонок, сидя на лавочке под чинарой, сосредоточенно вглядывался в лист на своем планшете. Поза была схвачена настолько точно, что почти напоминала шарж. Мальчишка, как видно, оценивал результат своих усилий, рассматривая набросок, при этом тянулся кистью к банке с еще прозрачной водой.
Ствол чинары за его спиной, весь в серебристо-серых и золотисто-желтых пятнах сползающей, шелушащейся коры, служил фоном для четко прорисованной фигурки ребенка. Рыжий щенок, недавно прибившийся к кухне Умиды, кружил, по-видимому, вокруг юного художника, заливаясь веселым лаем. Звал дружка на прогулку! Голубоватая ажурная тень кроны лежала на лавочке, на загорелых ногах мальчишки и на красновато-охристой земле под лавкой. Местами лиловыми брызгами, как мелкий фейерверк, плоскость земной поверхности «разрывали» кустики тимьяна.
Этюд не был закончен, но уже производил впечатление. Славка положил кисть на палитру и завертел головой в поисках автора сценки.
Чинара и лавочка были на прежнем месте. Кишонок все также увлеченно созерцал свой этюд, только вода в банке была уже далеко не так прозрачна, да рыжий щенок, соскучившись от своих тщетных усилий, дремал под лавкой.
Славка хлопнул себя по лбу ладонью. Ах, он болван! Он здесь мечтает, а безропотная Надин, наверное, уже давным-давно батрачит за них обоих на Умиду. Славка бросив все и трусцой понесся в кухню, на бегу заранее скроив на своем румяном личике, виноватую гримаску.
— Я виноват, Надин! — выкрикнул Славка в глубину темной кухни, с холодными еще, очагами.
После яркого света пленэра, интерьер обзору сразу не поддавался. Славка замигал своими золотистыми ресницами, стараясь разглядеть, что же там происходит в глубине, за очагами. Глаза привыкли к полумраку, и он увидел, что и повариха и его напарница, сидят рядышком на лавке, а белокурая головка девчонки покоится на широкой груди Умиды. Повариха, привычным движением, а сколько раз за свою жизнь она делала это, поглаживала девочку по голове, видимо, утешая…
— Тише, тише, сынок, не шуми…
— Надя, — промямлил оторопевший Цветаев, — Я виноват…
— В чем? — Надя повернула к нему свое заплаканное личико и повторила свой вопрос выразительным взглядом темных глаз.
— Ну, так ты тут… А я там… Мы же дежурим… Чего вы меня не позвали? Что с тобой, ушиблась, обожглась? О чем слезы льешь?
Наденька горько улыбнулась. Не встречал Славка таких улыбок на лицах пятнадцатилетних девчонок.
— Ушиблась… обожглась… — повторила за ним Надя, — Да если бы!
Умида снова принялась поглаживать девчонку по кудрявой белокурой головушке.
— Ты чего себе желаешь! — возмутился Славка. — Да о чем плачешь? Скажи чем помочь!
Умида улыбнулась его поспешной добросердечной горячности. Невольно, сквозь недавние слезы, улыбнулась и Наденька. Уже совсем другой улыбкой.
— Просто Ленка…
— Ах! Ленка! — закричал Цветаев, не дослушав ее. — Я ее все же утоплю, в следующий раз!
И Умида и Надя засмеялись, так потешен был этот симпатичный паренек в своем внезапном негодовании и гневе.
— За что? — спросила Надя уже с ясной улыбкой, осветившей ее нежное личико.
— Не знаю! — пыхнул Славка и пожал круглыми плечами. — За то, что она тебе сделала. Все равно, что это, можешь не говорить!
— Защитник, — одобрительно кивнула головой Умида.
— Да ничего плохого она мне не сделала, Слав, честно-честно… Просто она так пела…
— А, — перевел дух Цветаев, — Ну, это да, спела недурно, не буду спорить. Тетя Умида, дров наколоть?
— И помощник, хозяйственный, добрый, — продолжила перечислять Славкины качества наблюдательная повариха.
Наденька снизу вверх заглянула в ее глаза и улыбнулась уже ей.
— Только ветреный, то за Лемешевой гонялся, то Петровой глазки строил, букетики носил, теперь вот, за Подберезкиной увивается…- доверительно поделилась с поварихой Надя, как женщина с женщиной.
— Да ну вас, насмешки одни… — обиделся Славка.
— Вот ты и помог, сынок, — улыбнулась ему Умида, — Как солнышко к нам заглянуло.