Но зачем вызывать в памяти всю эту суету? Коли ей это так уж надобно, он, пожалуйста, вспомнит, но он был бы благодарен, ежели б его память оставили в покое, ежели бы, так
i.
сказать, позволили забыть это, ему бы не хотелось зря изнашивать память.
Я тебя ни к чему не принуждаю,
сказала она.
Пожалуй, он бы добавил — но для этого ему не требуется напрягать память, — что эта непритязательная поездка в тот раз, когда он в каком-то смысле уехал, завершилась совсем недавно, когда он отправился в поселок и привез ее, Катарину, сюда, дабы она в тишине и покое написала свою книгу.
Первое время, давным-давно, пока рак еще не полностью лишил его аппетита, они, конечно же, сидели за столом друг против друга и жевали вместе то да се.
Теперь у нее было сто пятьдесят страниц убористого текста, почти достаточно. По крайней мере начало. Поля испещрены заметками о делении на главы и подглавки, неизбежными вопросительными и восклицательными знаками и тире. Были там и нацарапанные наспех слова типа «лишнее! неясно! поверхностно! глупо!»
— Я совсем не удовлетворена, — сказала она Хадару. — Я никогда не бываю довольной.
Ты ведь сама говоришь, что твои книги никто не читает, — отозвался Хадар. — В таком случае это, наверное, не имеет значения.
Может, все-таки кто-то, — сказала она.
— Мне сегодня приснился этот твой Кристофер. Я видел его со спины. Видел, как он бежал вверх по косогору. И видел, как ты неслась за ним, волосы у тебя стояли дыбом. Я видел, как ты поскальзывалась и спотыкалась и как он убежал от тебя.
— Да, — ответила она, — вот так-то.
— Ты был прав, — сказала она Хадару. Насчет Минны. Она ушла, бросила Улофа, сложила свои нехитрые пожитки в чемодан и уехала
— Да, так я и думал, всегда был в этом уверен. Какая ей была радость от Улофа, он бы замучил ее до смерти.
— Да. А Улоф ничего не знал, — продолжала она. — Как-то утром кровать оказалась пустой, и Минна исчезла. Она ему ни слова не сказала, много лет он не знал, где она и что с ней случилось.
— Да, — отозвался Хадар, — она была умнее нас всех. У нее не было выбора. Что еще оставалось ей делать?
— Она могла бы прийти сюда, К тебе.
— С чего бы это? Со мной ведь будущего не было.
— Но пару лет назад, — сказала она, — он узнал, что с ней, куда она отправилась.
— Чего же мне-то никто ничего не рассказал? — пожаловался Хадар.
Она живет в одном городке на побережье, у нее все хорошо, все устроилось наилучшим образом.
— Я так всегда думал, — сказал Хадар. У Минны наверняка все будет хорошо, думал я.
— Она устроилась экономкой, — продолжала Катарина. — У торговца древесиной. Его фамилия Лундберг.
— Про него, — отметил Хадар, — я слыхал.
— И она родила ему двух сыновей. Они уже взрослые. Один — адвокат и живет в Стокгольме.
— И все это тебе рассказал Улоф?
— Да, так сказал Улоф.
— Адвокат, — проговорил Хадар. — В Стокгольме. Да, время бежит так быстро, что нам этого не понять.
— А Улоф ничего не знал, — продолжала она.
— Как-то утром кровать оказалась пустой, и Минна исчезла. Она ему ни слова не сказала, много лет он не знал, где она и что с ней случилось.
— Да.
— И врачи вылечили Минну, продолжила она, — нашли лекарство, вернувшее ей все краски, какие только может пожелать человек, теперь волосы и брови у нее каштановые, а летом она загорелая и в веснушках. Выглядит как обычная женщина.
— Как кто угодно?
— Да, как кто угодно.
— В таком случае, — сказал Хадар, — в таком случае она мне все равно была бы не нужна.
Гладкая кожа на шее и подбородках Улофа начала сморщиваться, наверное, он похудел. Поднимать его и вытирать пот на спине было уже не так тяжело. Он сам сказал:
— Либо я чахну, либо скоро побегу на луг Старрмюрэнгет выкапывать шмелиные медки.
Это случилось в тот день, когда плотные, свинцовые тучи накрыли дальние гряды гор, заслонив солнце, по-настоящему в тот день так и не развиднелось.
Поставив перед ним все, что могло ему потребоваться ночью, она присела на стул возле двери.
— Вот Хадар и умер, — сказала она.
Тогда он развел руки, сложенные на груди, и поднес их к лицу, закрыл щеки и глаза, но оставил свободным рот.
— Что ты сказала?
— Хадар умер, — сказала она.
И повторила:
— Вот Хадар и умер.
Он переспросил еще раз, но она не ответила. Он несколько раз глубоко вздохнул, при этих долгих и глубоких выдохах из груди и глотки вырывался свистящий, писклявый звук.
— Тяжко ему было? — спросил он.
— Да, — ответила она, — очень. Никогда еще не видела, чтобы человек так мучился. Он двое суток стонал и плакал и метался из стороны в сторону. Под конец я его просто не узнала.
Через какое-то время Улоф заговорил о том, что наконец-то произошло: он теперь победитель, пусть и лежачий, Господь в конце концов все же вмешался и расставил все по своим местам.
Никто не будет жалеть, что Хадар умер, это прямо-таки справедливо и заслуженно, что он мертв, никто по нему скучать не станет. Да, даже при жизни по нему никто не скучал, напротив, там, куда он попадал, он всегда оказывался лишним, да, и не только лишним, но и приносящим погибель.
В глубине души он, Улоф, всегда был уверен, что дело кончится таким образом.
Правда, иногда его одолевали сомнения, но вера дала ему силы выстоять. Отныне никто не посмеет сказать, что он не был стойким, что он не был сильнее и лучше. Это просто-напросто благословение. Больше ничего. И кара. Кара и благословение.
Для него, Улофа, это непостижимый успех, его величайший успех в жизни. Единственное, что ему хотелось бы, чтоб было с кем разделить удовлетворение и радость — с родителями ли, с Минной или мальчиком, да с кем угодно.
Сегодня он не заснет до утра, будет наслаждаться сладостью победы.
Когда она поднялась и вышла, он продолжал говорить — сам с собой, с ней, Хадаром и со всем миром. Черная завеса туч подошла ближе, повисла над озером, опять повалил снег.
Все, что требовалось Хадару на ночь; два стакана воды и болеутоляющие таблетки; она поставила воду и положила лекарство на стуле в изголовье.
— Больше ничего? — спросила она.
— А чего же еще? — удивился он.
После чего она сказала:
— Сегодня, когда я пришла к Улофу, я обнаружила его мертвым.
— Ты врешь, — сказал Хадар. — Ты врешь.
— А зачем бы мне врать? Ты бы сразу заметил, что я вру.
— По-моему, — сказал Хадар, — он уже давно умер, но ты не хотела мне этого говорить. Думала, что я не вынесу этого. Думала, что ежели Хадар узнает о смерти Улофа, он и сам умрет.
— Он был мертв, когда я пришла. Я закрыла ему глаза. И рот.
— Я вынесу, — сказал Хадар. — Я что угодно вынесу. А вот Улоф, ежели бы был жив, не вынес бы известия о моей смерти.
Между ним и Улофом всегда имелось важное различие: он был выносливым, а Улоф — слабаком, неженкой, обидчивым. Улофу надо было непременно заполучить все, во что он тыкал пальцем, он же, Хадар, научился отказывать себе.
Вообще-то, это его, Хадара, мать хотела, его любила, но появился Улоф и отпихнул его от груди, всю жизнь у Улофа был на языке сладкий вкус материнского молока. Он только и знал, что сосать да чмокать; когда мать умерла, он расстегнул ей рубаху, чтобы последний раз взять в рот сосок. И с Минной только это и делал, сосал ее там и сям.
Он же, Хадар, никогда не требовал ничего для себя, он нес все тяготы и стоял на ногах благодаря собственным силам, он никогда не стремился к сладострастию или утешению, он всегда делился — вот и все. Да, ему по силам услышать даже о том, как Улоф мучался на смертном одре в своем одиночестве.