— Я думала, ты в Нью-Йорке, — сказала она.
Нил стащил с головы наушники, явно недовольный ее присутствием.
— Только вернулся, — угрюмо бросил он.
— Вид у тебя убитый. — Она подняла руку, но он отстранился — чередой быстрых, судорожных движений, так жуки двигаются.
— Работаю. Просто… знаешь, работаю. Новая песня.
— Что? — Пэм уперла руки в бока. — Я уже не стою связной фразы? — Она снова попыталась перейти на старый поддразнивающий тон.
Что, похоже, пришлось не к месту — Нил только в ярости уставился на нее.
— Как знаешь. — Пэм пожала плечами. — Работа есть работа.
Повернувшись на каблуках, она вышла.
Нил с мгновение смотрел на закрытую дверь, и в нутре у него медленно начинал вскипать мутный гнев.
— Суки, — пробормотал он.
На этот раз речь шла не о гитарных ключах.
Передвинув черную '59 на грудь, он стал перед стенным зеркалом в полный рост. Опустилась рука, взяла аккорд. И упиваясь им, он не заметил своего отражения…
Вывеска "Голливуд" ясно видна из окна спальни Кристины Паника. Угнездившись высоко в Бичвуд Кэньен, много чего видишь.
Кристина Паника, придавленная грузом вдовства за мертвым рокером и гудом в голове от кокса, разреженного так же, как ее паршивые рыжие волосы, валяется на кушетке и ни черта не видит.
Какой-то звук за дверью. Волоски у нее на шее встают дыбом. Звук сапог по мексиканской плитке. Несколько секунд спустя звонок в дверь.
Погруженная в собственный мир, Кристина его проигнорировала. Она никого не желает видеть, тем более не желает с кем-либо общаться. Ей хочется лишь, чтобы ее оставили наедине с ее трубкой, ее зажигалкой, ее кокаином. У нее был чистейший перуанский, какой только можно достать за деньги, и эта дрянь и в подметки ему не годится. Но этот — ее. Весь ее. Это — ее мир.
В дверь снова звонят, раз за разом. И звон перемежается стуком. Кристина устала считать звонки.
— Валите к черту, о'кей? — раздается поблекший, призрачный голос, лишь отдаленно напоминающий тот, что принадлежит ей. Она проводит языком по нижним зубам, абстрактно замечая, что коренные зубы у нее шатаются.
Звон прекратился, сменившись шумом внизу двери. Что- то проталкивают под дверь.
Ее усталые глаза расширились. Это что-то было зеленым, цвета бабок. Это — деньги. Бумажка свернута пополам, но цифры один, ноль, ноль хорошо видно.
— Там, откуда это взялось, есть еще, — произнес чем-то знакомый мужской голос. — Готов поспорить, они тебе пригодятся, а, Кристина?
Ее рот на мгновение раскрывается, чтобы сказать ему — кто бы этот придурок ни был — убираться ко всем чертям. Но было что-то в этом голосе, от чего у нее начало сводить желудок, что заставило вспорхнуть тревожных, предупреждающих птиц в ее мирке.
Но это же деньги.
Если они легальные, это решит все ее проблемы. А если и нет, какая разница?
— Ладно, — говорит голос по ту сторону двери, раздается еще один, последний стук. — Хочешь поиграть в игры? Идет. Я ухожу, дорогуша.
Быстро подойдя к двери, она отодвигает засов.
Через пару минут это будет не единственная мертвечина в комнате.
Он ворвался с видом обезумевшего жеребца, и даже в своей наркотической дымке Кристина уловила вонь, словно от гниющего мяса или, быть может, гниющих душ. Он как будто не столько вошел в комнату, сколько окутал ее.
— Милая… Я вернулся…
И смех, словно скрежет ржавых петель. И прежде чем она успевает выдавить "Кто вы?", что-то с резким треском ложится ей на шею.
— Седьмая струна, — раздается из самых недр темной волны голос. — Дин Маркли нескрученная, восемнадцатый номер, если быть точным.
Она врезается в него боком, борется, бьется и чувствует, как теплый ручеек бежит по ее горлу.
И голос шепчет ей в ухо, жаркий, напряженный голос:
— Чертова сука. Траханная безмозглая сука! Все, что тебе хотелось, это брать, брать и брать… да пошла ты! Вот это возьми! Сука траханная…
Она царапает руки, крупные руки, длинные, сильные пальцы — такие одни во все мире, и темный силуэт на тыльной стороне правой, черный топор…
— О боже, — пытается прошептать она, но не может. А даже если б могла, Бог ни черта бы не сделал, разве что пожурил бы, мол, нельзя открывать дверь незнакомым людям…
Только ведь это не незнакомец. А потом чернота топора поглощает ее, и тепло, льющееся по ее горлу и по переду ее платья, уносит ее прочь…
Джон Хемли двери не открывал.
Его дверь была выбита.
Джон Хемли выкатился из кровати и успел поднять глаза на накатывающуюся на него тьму.
— Ты был прав, — прошипела тьма. — В твоей душонке дерьма было больше, но музыкант он лучший, чем ты. Есть с чем развернуться. Порастрясти можно любую душу, но подходящий музыкант — его не всегда просто найти. Ты помог мне найти его. Ты дал меня ему. Как, черт побери, мило с твоей стороны. Я, мать твою, намерен отблагодарить тебя.
Джон начал было вставать. Попытался найти слова. Мгновение спустя он не мог даже найти свои мозги, когда гитара взметнулась, и полетели топор и кровь, и череп.
Когда Нил проснулся следующим утром, в голове его был туман, спина затекла, а уши терзал грохот MTV. Он так и остался лежать в дымке ступора, даже не помня, как и когда включил телевизор.
Потом начались рок-новости — с рассказом о вдове Вернона Паники, она была жестоко изнасилована и убита.
Нил сел, слушая новости лишь краем уха… а потом увидел кровь у себя на руках…
На своих руках…
Руках, казавшихся крупнее, чем были. Он списывал это, ну на… ну не знаю… Упражнение или что-то столь же нелепое, что в тот момент казалось вполне логичным объяснением.
И татуировка. Черный, оттененный кровью топор.
Вот она, татуировка, у него на руке, а где-то в закоулках сознания…
Он бросился к шкафу, где держал свою коллекцию пластинок. Бормоча что-то себе под нос, Нил принялся рыться в огромной стопке долгоиграющих. Он впервые заметил, как воняет у него изо рта и от тела. Пластинку он нашел в груде винила, поскольку подпольная запись еще не вышла на диске…
Альбом Вернона Паники "Горение", а на обложке — сам Верной, оттягивающий струну на самом верху грифа черной '59 "Гибсон Лес Пол Кастем". Обе руки, окруженные пламенем руки, прямо в самом фокусе, и вот она, татуировка, на тыльной стороне правой ладони.
Он круто повернулся, от чего пластинки полетели в разные стороны, и схватил гитару. '59 сверкала, на ней не было ни единого пятнышка, но мысленным взором Нил видел запекшуюся кровь на днище деки. И седьмая струна… Господи, здесь же кровь на седьмой струне.
Руки, казавшиеся чужими, ударили по струнам, и вызванный ими звук заполнил квартиру. Не подхваченный усилителями звук обрушился на Нила оглушительным громом. Звук. Звуки. Звук кричащей женщины и звук мужчины, хрипящего, вроде как Джон Хемли, голос, как будто издающий панический вой, молящий его выпустить, и все это смешивается в омерзительную какофонию, а поверх накладывается глубокий и низкий бас-аккорд смеха, отвратительного смеха, служащего бэк-ритмом.
С криком Нил бросился к камину. Пробегая мимо зеркала, он даже не взглянул в него, не желая — пусть даже это один на миллион шанс — увидеть в нем чужое отражение. Нажав на кнопку, поджигающую газовые рожки, он швырнул гитару прямо в огонь.
Не горит.
Гриф торчит из камина, по твердой деке танцует пламя, а она не горит, мужик, не горит! А когда он выдергивает гитару из огня, она холодна как лед.
Подняв инструмент над головой, Нил ударил им о стену, об пол. Не ломается.
Не сломалась и тогда, когда он, выскочив во двор, переехал гитаре гриф джипом.
Швырнув инструмент на заднее сиденье, Нил как сумасшедший погнал темно-синий джип на самый верх Малхолленд-драйв. Выскочив из машины с гитарой в руках, он остановился на краю скалы, глядя в уходящий на сотни миль вниз скалистый каньон, будто Сатана, озирающий адские бездны, готовый бросить лакомство проклятым душам. Гитара у него над головой…
И внезапно Нил Колмик исчез, и вот Верной Паника обнимает черную '59 и воет, задрав голову в небеса. Он ударяет пальцами, своими пальцами по струнам и упивается в стоне, поднимающемся от них.