Иногда просьбы о помощи приходили с совсем неожиданной стороны. Председателем Вешенского колхоза, к немалой растерянности казаков, был назначен молодой еврей, «двадцатипятитысячник» Або Аронович Плоткин, бывший механик речного пароходства. Взялся он за дело по-большевистски энергично, сдал государству все излишки хлеба, едва не разбазарив семенной фонд. Когда же на носу оказалась новая посевная, пришлось ему схватиться за голову. На хозяйственные нужды требовались деньги, а где ж их взять? Хлебных излишков не продавали, колхозная касса пуста. Государство обещало кредиты, да так и не дало. А Плоткину из райкома — план посевной кампании и разнарядку на урожай. Было от чего схватиться за голову: ведь о ней, родимой, в случае срыва посевной шла бы речь! Колхозники посмотрели на потерявшегося «Ароныча», посоветовали: «Сходи к Шолохову. На соседней улице живет. Он человек простой, последним поделится».
Плоткин пошел. Шолохова он не читал, видел его впервые — вышел к нему молодой парень небольшого роста, стройный, по-военному ладный, с трубкой в зубах. На гостя он смотрел прищурившись, с некоторым удивлением.
— Або Аронович Плоткин, председатель вашего колхоза имени Буденного, — осклабив щербатый рот, представился тот.
В глазах у Шолохова появились смешинки.
— Шолохов Михаил Александрович, — сказал он, пожимая гостю руку. — Не сочтите вопрос за бестактность: а что это у вас за редкое имя такое?
— Толком не знаю, — пробормотал Плоткин. — Праздник вроде такой — Девятая Аба… Еврейский, — добавил он, почему-то при этом подмигнув.
— Религиозный, вероятно? Так-так. Ну и у нас имена из святцев. Только звучит ваше имя уж слишком непривычно для здешних мест: «Аба», «Баба»… Готовая рифма для частушки. Вам бы представляться, к примеру, Андреем. Вы не позволите мне называть вас так?
— Пожалуйста, — сказал удивленный Плоткин.
— Вот и славно. Хоть и в социализме, как говорится, несть ни эллина, ни иудея, а все ж таки здесь не город. Казаки — охальники, им только дай повод позубоскалить. А у вас — авторитет.
— Уже зубоскалят, факт, — оживился Плоткин. — Анекдот сочинили: «Вошел еврей в баню и напугал казаков обрезом».
Михаил захохотал, едва поймав выпавшую изо рта трубку.
— Казаков?.. Обрезом?.. Ну, охальники!
— Такие дела, — сказал довольный Плоткин — видимо, любитель анекдотов. — И кто ж сочинил? Свои — факт! Помылся в бане с активистами…
Михаил снова засмеялся. Сидящая здесь же Мария Петровна густо покраснела: она, очевидно, только сейчас уяснила смысл соленого казачьего каламбура.
Михаил ценил шутку: он и час времени, проведенный за пустой болтовней, не считал потерянным, ежели попотчевал его собеседник стоящей остротой. Он, посмеиваясь, пригласил новонареченного Андрея за самовар, выслушал его просьбу.
— О чем разговор? Конечно помогу! — воскликнул он, хлопая Плоткина по костлявой спине. — Колхоз — дело общее! Покрыть все ваши расходы я, конечно, не в состоянии, ибо вовсе не миллионер, как утверждают некоторые в Ростове-папе и в Москве-маме…
— «Мама» — это Одесса, — поправил его Плоткин. — Факт.
— Что? A-а… В Одессе, наверное, тоже, — усмехнулся Михаил. — Так вот: дам, сколько смогу, уж не обессудьте…
— Вы не беспокойтесь: мы все вернем, как получим кредит!
— Да я не беспокоюсь — не на водку даю, на дело. Когда отдадите — тогда отдадите. Кредит беспроцентный и бессрочный. Только и у меня будет к вам просьба…
— Пожалуйста, — с готовностью отозвался Плоткин.
— Просьба не личная. Вы вот было обобществили у народа мелкий скот и птицу, а потом разобрались, что это перегиб, вернули… Так?
Плоткин кивнул.
— Но как-то так получилось — вероятно, случайно, — что забрали вы живность всю, а вернули самую завалящую…
Або Аронович покраснел.
— Люди, говорят, ходят на колхозный двор, просят назад своих кур и козочек, а им отвечают: «Нет, это наши, колхозные звери, а ваших, кулацких, вам уже отдали». Но ведь каждая хозяйка свою живность до малейшей подпалины на шерсти и до зубца на гребешке знает. Нельзя ли восстановить справедливость?