После разговора с батюшкой и исповеди Михаил успокоился. Он лежал на спине, подложив руки под голову, и не думал более о возможной близкой смерти. Отец Михаил шептал в темноте молитвы на сон грядущим. Михаил подумал было, не присоединиться ли и ему, но сознание его уже мягко закачалось на волнах сна. Он успел подумать с запоздалым раскаянием, что так и не спросил батюшку, за что его самого посадили сюда и что ему угрожает. Ведь если за сопротивление вскрытию мощей или анафему «живоцерковникам» — так это тоже расстрел… Но мысль эта, мелькнув, тут же погасла. Он легко и покойно заснул.
Проснулся Михаил оттого, что кто-то грубо тряс его за плечо. Он открыл глаза и в полутьме увидел над собой усатое лицо охранника — знакомого казака из Вешенской.
— Да вставай же ты, едрит твою раскудрит! Кричу ему, а он все дрыхнет и дрыхнет. Небось, не у бабы на перине! Ишо уснешь вечным сном, как отведут тебя в балочку!
Михаил поднялся, хрустя ноющими от жесткого ложа суставами, бросил взгляд на соседний тюфяк. Он был пуст.
— А где же батюшка? — быстро спросил он у охранника.
— Какой ишо батюшка? Сбрендил? Бывает… Посидит-посидит тут человек и сам с собой гутарить начинает. «Батюшка»! Иди вперед. Руки возьми за спину.
Поднимаясь наверх, Михаил даже не думал о том, что его, возможно, ведут на расстрел, настолько поразительным было то, что сказал конвоир.
— А ты когда заступил в караул? — спросил он у него, обернувшись.
— А ну-ка не оборачиваться! — Охранник сдернул винтовку с плеча, ткнул его холодным штыком между лопаток. — Разговорчики! Сказано тебе — иди! Хочешь пулю в затылок? Караулы его антересуют! Будет тебе караул!
Голос у того, вчерашнего, что привел отца Михаила, был вроде другой… Этот, вешенский, сменил его, наверное, утром, когда батюшку уже увели… Куда увели? На расстрел? Куда же еще — ранним утром… А он — проспал… Но тут же в голову его закралось сомнение, что новый караульный не знает, кого приводили ночью и уводили утром. Ведь они же записывают всех арестованных в какой-то журнал, докладывают, сдавая пост, о происшествиях за смену. Не может же быть так, что если заключенного увели во время чужого дежурства, то его вроде как бы и не было!
— Стой! — приказал ему конвоир в коридоре наверху. — Лицом к стене! — И постучал в какую-то дверь.
В комнате сидел молодой парень — немногим старше его самого, — с орденом Боевого Красного Знамени на гимнастерке, с отпущенным по-казацки светлым чубом. Он внимательно посмотрел на Михаила.
— Садись, — наконец сказал он ему и отпустил конвоира. — Будем знакомиться? Погорелов Иван Семенович, член окружной коллегии ГПУ.
— Шолохов Михаил.
— Почему ты отказался отвечать на вопросы товарища Резника?
— Товарищ Резник…
— Для тебя — гражданин, — строго поправил его Погорелов.
— Пусть будет — гражданин. Так вот — этот гражданин явно неровно ко мне дышит. Два года он уже меня пасет, придирается ко всяким мелочам, а почему — не знаю. Может быть, потому, что слесарем работал на мельнице, где мой отец был управляющим? Поэтому я попросил другого следователя, чтобы справедливо во всем разобрался.
— Товарищ Резник говорит, что твой отец был не управляющим, а хозяином мельницы.
— Хозяином он стал в 1917 году, когда бывший хозяин, купец Симонов, распродал все по дешевке и смылся. Но Резник к тому времени уже там не работал.
— А сколько это — по дешевке? — вкрадчиво поинтересовался Погорелое.
— Не знаю, это вы у отца лучше спросите. У него тогда мать умерла, оставила ему какие-то деньги. Сами мы не смогли бы купить мельницу и по дешевке.
— Что значит — «сами не смогли бы»? Деньги-то семейные. Значит, сами и смогли. Отец-то из купеческого сословия, что ли?
— Дед купцом был, да разорился. А отец до мельницы своего дела не имел, служил по торговой части. Мельницу эту, как советская власть пришла, мы сдали от греха подальше. А сейчас нэп, снова частники мельницы к рукам прибирают. Мы же и не помышляем, а нам все — мельники, мельники!