— Стало быть, действует тот закон возмездия, о котором говорил тот артиллерийский подпоручик? — оживился Михаил.
— Мамонтов?.. Значит, действует… Почему только он действует столь избирательно — среди людей одного круга?
— А что с ним стало дальше, с Мамонтовым?
— Не знаю… Мы простились в станице Синявке, что в устье Дона. Он остался вместе со своей батареей держать фронт под Ростовом. Потом, может быть, уплыл с основной частью армии из Новороссийска в Крым. А оттуда — в Константинополь… А я вот — остался. Не знаю даже, что лучше: скитаться никому не нужным изгнанником по чужим городам и весям или жить нелюбимым пасынком на родине… Никакой правды мне уже не надо — ни белой, ни красной, ни сменовеховской. Я устал. Я не верю в человеческое общество — меня тянет только в общество друзей: сидеть с ними в уютном свете абажура, пить чай или даже водку, или писать что-нибудь интересное, лишенное ненависти — вроде бессмертных «Трех мушкетеров». А человечество… Человечеству осталось одно одиночество. Века мы мучаем друг друга, — значит, надо разойтись и кончить историю.
— Вы так и не поняли, что гораздо легче кончить себя, чем историю, — сказал внимательно слушавший Булгакова Платонов.
— Отчего же не понял? Понял… Но и себя, уверяю вас, кончить не так легко. Я вот, чего греха таить, уже было собрался в прошлом году, как вдруг — громовый, мефистофельский стук в дверь. А в нижней квартире кто-то, как нарочно, заиграл на пианино увертюру из «Фауста». Ни до этого, ни после не слышал, чтобы кто-то играл там на пианино. Открываю дверь — стоит Исай Лежнев, редактор «России». Пришел просить рукопись уже всеми отвергнутой «Белой гвардии». Ах, как легко человек верит соблазнам!
— Но, Михаил Афанасьевич, голубчик, — возразил Ермолов, — ведь ничего же не происходит сразу. Еще год назад и помыслить было нельзя, чтобы напечатали такую вещь, как «Белая гвардия»…
— Во-первых, ее еще полностью не напечатали, а Каганский, который финансировал «Россию», исчез в неизвестном направлении. Во-вторых… Вам никогда не приходило в голову, почему этим Лежневым и Садыкерам столь многое разрешено? — спросил он, закусив грибком. — Когда Лежнев впервые выпустил свой журнал в Петербурге, про него в большевистских газетах написали такое, что Лежнева было впору расстрелять. А его не только не расстреляли, он стал издавать журнал в Москве, еще толще! Я думал, его закроют после первой части «Белой гвардии». Не закрыли! Значит, кому-то надо, чтобы «Россия» и «Накануне» выходили именно как «русские» издания? Попробуйте написать в передовой, как Лежнев: «Идея сращения, синтеза двух культур есть самая актуальная и современная идея…» Вас сразу спросят: сращения чего с чем? Царизма с большевизмом? Пройдемте на Лубянку, гражданин! А Лежнев ничего, живет и здравствует.
Я, прикинувшись эдаким русским простачком, спрашивал у него: как это у вас получается? Но эта хитрая веснушчатая лиса, конечно, только посмеивается. Замечаю, однако, что он слишком часто стал рассказывать анекдоты про Троцкого, например: «Троцкий теперь пишется «Троий» — ЦК выпало». Однажды он поведал, что Троцкий в кругу своих сторонников рвет и мечет по поводу антисемитских выходок сталинских агитаторов на больших московских предприятиях, где сильна троцкистская прослойка, — фабрике «Скороход» и ряде других. Будто бы даже Троцкий написал по этому поводу гневную записку Бухарину. Чем же ответил Сталин? Напечатал в «Правде» «разъяснение»: «Мы боремся против Троцкого, Зиновьева и Каменева не потому, что они евреи, а потому, что они оппозиционеры». Неподражаемо! Теперь и тот, кто не знал раньше, что оппозиционеры — евреи, знает! Слушаю я это все и думаю: а не есть ли сменовеховство такой же пропагандистский прием Сталина, как и его упомянутое «разъяснение», только посложнее? И не потому ли «России» и «Накануне» позволено удивительное по нынешним временам вольномыслие? Ведь в партийных изданиях Сталин не сможет печатать того, что печатают Садыкер и Лежнев?