Ей не нравилось, что у Войцеховских отец, дворянин, помещик и довольно богатый человек, сам следил за своим имением, много работал и сыновей заставлял работать и проводить время с крестьянами, отчего у Титуся, да и у самого пана Войцеховского нет-нет да и пробиваются простонародные словечки и жесты. Все это совсем не пристало пану: у настоящего пана за работой в деревне следит управляющий, а господин охотится, наслаждается сельской природой летом и предается городским удовольствиям зимой. А вообще проводит время за границей…
Для себя пани Юстына ничего не желала, она была вполне довольна своей судьбой, но мечтала, чтобы ее дети полностью получили от жизни то, чего она сама была лишена. Если уж так устроен мир, что есть богатые и бедные, знатные и безвестные, то разве это грех – желать своим детям лучшей судьбы? Вот почему пани Юстына посылала Фрицка в гости к князю Радзивиллу (конечно, в ответ на настойчивые приглашения княжеской четы) и не возражала против выступлений в салонах.
Фридерик не был единственным малолетним виртуозом в Варшаве, обласканным аристократами: в гостиной графини Сапеги можно было видеть семилетнего кудрявого мальчика в шелковой голубой рубашке, которым все восхищались. Он не играл на музыкальном инструменте, не пел, у него были другие таланты: он без умолку говорил и острил, а гости графини называли его будущим Цицероном и Демосфеном. Попав в светский салон и зная, чего от него ждут, ребенок всячески изощрялся: он употреблял цветистые выражения, должно быть хорошо заученные и много раз повторяемые. При этом он вертел головкой влево и вправо, и его блестящие глаза беспокойно бегали по лицам слушателей. Видно было, мальчик сильно переутомлен и не в силах играть навязанную ему роль.
Живный помнил, как печально окончилось однажды выступление малолетнего Цицерона. Мальчишка был в ударе, вертелся, смеялся, подхватывал неожиданные реплики. – Значит, пани Цецилия сильно пополнела на даче? – спросила графиня Сапета, приглашая всех гостей приготовиться к ответу остряка. – О да, настолько пополнела, что теперь ей необходимо сразу похудеть! – Это вызвало такой взрыв смеха, что мальчик даже вздрогнул. Вначале он и сам засмеялся, но вдруг лицо у него сморщилось, глаза замигали и он громко заплакал. Его увели. Это был Зыгмунт Красиньский, будущий поэт.
Другой любимицей варшавских салонов была Дельфинка Комар, дочь помещика, красавица и певица двенадцати лет. В полудлинной юбочке, причесанная по-взрослому, а ля Нинон, с огромными глазами, напоминавшими спелые мокрые черешни, она стояла, кокетливо прислонившись к роялю, выставив вперед ножку в щегольском башмачке, и пела арию Церлины. Она успокаивала ревнивца, уговаривала его не сердиться, а во время пауз, забывая, что она Церлина, заметно рисовалась под взглядами гостей. Ее младшая сестра, Людмила, тоже хорошенькая, но без особенных талантов, смотрела на нее горячими глазами, полными зависти… Живный, далеко не восхищенный этой сценой, разговаривал потом с паном Комаром, отцом Дельфинки. И пан Комар обещал Живному пожалеть дочь и не губить талант, заложенный природой.
Когда Фридерику исполнилось десять лет, на его долю выпал триумф: его импровизацию услышала сама Анжелика Каталани, всемирно известная певица, приехавшая на гастроли в Варшаву. Ей не раз приходилось, как она сама вспоминала, «вылавливать жемчужины в людских волнах». Это, можно сказать, было ее вторым призванием! Не она ли отыскала в русском ресторане цыганку Лушу Стукачеву, которая так пела песню «Среди долины ровный», что никто не мог удержаться от слез? И сама Каталани рыдала. Она хотела увезти Лушу в Милан, но та заупрямилась и осталась в таборном хоре.
Фридерик пленил Каталани своей игрой, которую она назвала неземной и волшебной. Певица прижала его к сердцу, поздравила его мать, а через два дня, уезжая, подарила ему часы с выгравированной на них лестной надписью. Живный решил, что этого хватит для известности его ученика, и своей властью ограничил выступления в салонах. Но – ненадолго.
Глава четвертая
В Варшаве было много музыки – оперной, уличной, домашней. Всюду слышались арии и романсы, полонезы и вальсы, бесчисленные инструментальные вариации на модные темы. Играли на фортепиано, на скрипке, на флейте, на гитаре. В моде была и арфа. Городская девушка-невеста обязательно должна была играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, иначе ее воспитание считалось неполным.
В ту пору польские этнографы собирали и обрабатывали народные песни, композиторы вводили эти мелодии в свои пьесы и особенно в оперу. Большинство опер представляло собой попурри из народных мелодий.
Не удивительно, что поляки любили эти национальные напевы и приветствовали их всюду, где они звучали. В Польше уже накопились силы для новой революции. Опера на польский сюжет, исполненная на польском языке, построенная на народных мотивах, – это было ново, смело и необходимо для душ, жаждущих независимости… Имена Эльснера, Кур-пиньского, Каменьского произносились с великим уважением, потому что они писали национальные оперы. Театр был темный, тесный, но всегда полный. Фридерик хорошо помнил, как его в первый раз привели на оперу Эльснера «Король Локетек». Ему очень понравились декорации, напоминавшие Желязову Волю, и польские костюмы и танцы, в которых мужчины лихо стучали каблуками и саблями, а девушки двигались плавно и величаво. И героический сюжет захватил Фридерика; он с волнением ждал, чем кончатся искания героя, и желал ему победы. Меньше всего почему-то понравилась музыка, хотя она вся состояла из знакомых мелодий: чего-то в ней недоставало. Видя, как восхищаются взрослые, Фридерик никому не высказал своих сомнений и только опросил Живного, как показалась ему опера. – Это патриотично! – ответил Живный. – Но Польша еще ждет своего певца!
Иначе было в деревне. Говорят, польского крестьянина, особенно жителя Мазовии, можно музыкой заманить на край света. Таким польским, мазовецким крестьянином в душе был и сам Фридерик Шопен. Однажды, возвращаясь с отцом после прогулки, он услыхал звуки, поразившие его. Было уже поздно. Они проходили мимо шинка, о котором шла дурная слава. В шинке было много народу, все слушали «граека» – скрипача. Он играл мазуры, а некоторые повторял, должно быть по просьбе своих слушателей. Равнинная печаль, которую не выразишь словом, бесхитростно открывалась в напевах скрипки. Мазуры были задумчивые, но каждый – по-разному. Кто знает, сколько есть оттенков печали? Стоя у шинка, Фридерик не двигался с места. Отец даже пошутил: – Не выпить ли захотелось? – Фридерик слабо улыбнулся – и продолжал стоять. – Скоро ли ты? – окликнул его пан Миколай через несколько минут. – Еще немного. Я хотел бы дослушать! – Да он будет пиликать до утра, а нас ждет мама!
Пан Миколай умел играть на флейте, но не разделял восхищения сына игрой деревенского «граека». Он слышал пиликанье – и довольно резкое. Но Фрицек так и припал к двери. Скрипач постиг душу мазура-опыт тяжкой жизни помог ему в этом. Он создавал свои мелодии десятками, и каждая дышала жизнью! В музыке также есть свое произношение, говорил Бродзиньский, и деревенский скрипач до такой степени усвоил это произношение, что самые дотошные этнографы не смогли бы к нему придраться. Но одного произношения недостаточно, музыку порождают чувства. И скрипач, которого знали за человека молчаливого и необщительного, выражал их в звуках скрипки так легко и свободно, с такой виртуозной гибкостью, что эти чувства немедленно передавались другим.
И Фридерик понял, отчего многие обработки народных песен, слышанные им в городе, оставляли его почти равнодушным: то был словно перевод с чужого языка. Здесь же все шло от сердца к сердцу, без переводчика. То были искусственные цветы из бархата и шелка, а это – живые, с крепким запахом, с сочным стеблем, с комьями земли, приставшими к корешку. В театре музыка никогда не захватывала целиком; в антрактах Фридерик почти забывал о ней и с любопытством оглядывал публику и ложи. Здесь же он стоял, как прикованный к месту, и ничего не желал больше, кроме этих звуков скрипки.