— Извини… Мне нужно там… распорядиться! — выкрутилась актриса.
Выразительно проведя рукой у горла — надоел! — она перешла в другой зал и увела за собой Олега. Схватив мужчину под руку, она твердо повлекла его вниз по лестнице. Сейчас ею двигала страсть. Она всегда, как роскошная лилия, источала терпкий призывный аромат пола. Но еще и обладала способностью уловить тот же эротический призыв от большого числа вившихся вокруг нее мужчин. Количество романов, увлечений и связей, возьмись она подсчитать, приблизилось бы к сотне. При этом способность давать и получать в эротическом акте никак не зависела от объекта желания. Желание и сексуальное влечение жило внутри самой актрисы. Это было умение ее зрелого тела и необходимость психики — ответить плотским образом на очевидное мужское послание. Лида Завьялова была способна принимать ласки, тепло, комплименты, подарки и даже сцены ревности — до тех пор, пока очередной любовник будил в ней сексуальное чувство. Как только это будоражащее состояние исчезало, она без сожаления меняла любовника.
И вот сейчас, когда она вела презентацию дорогих коньяков, казалось бы, в самый неподходящий момент тело повело себя так, словно оно существует отдельно от мозга. Женщина инстинктивно потащила своего любовника в ту часть здания, где никого не должно было быть. Они вошли в гардероб музея. Помещение пусто и сумрачно. Слабый предвечерний свет пробивается через зарешеченное окно. Они проходят за барьер с вешалками. И здесь, у окна, начинается то взаимное судорожное расстегивание, развязывание, освобождение плоти от одежды, которое злит и разжигает одновременно. Отшвырнув прочь шелковое белье и тонкую полупрозрачную тунику, она уже стоит совершенно обнаженная и протягивает к нему руки. Он еще возится с какими-то деталями своего туалета и яростно, чуть порыкивая, отталкивает скомканные брюки, галстук и рубашку. Женщина льнет к нему. Они переплетаются в долгом страстном поцелуе, с силой впечатываются друг в друга. Мужчина приподнимает свою любовницу и усаживает на подоконник. Створки окна распахнуты. Он прижимает ее спиной к прутьям решетки, она обхватывает его обнаженными ногами. Вечерний дворик музея оглашается хрипами, стонами и сладострастными воплями. В предвечерье в окне видна перламутровая женская спина, вжавшаяся в завитки металлического рисунка, и крепкие мужские руки, обхватившие ее. Она запрокидывает голову, и он, точно вампир, впивается поцелуем в ее шею. Заканчивается страстная любовная сцена бурными конвульсиями. Как только чугунная решетка выдерживает?!
Любовники не видели, да и не могли бы заметить — не до того им было! — что внезапные сексуальные утехи вспугнули нескольких музейных сотрудников. До слуха тихохонько сидевших во дворике трех кумушек-смотрительниц донеслись сдавленные хрипы и стоны. Бабушки подняли глазки к окошку гардероба, выходившему аккурат во внутренний садик, и обомлели. Прямо на их глазах происходил дикий и необузданный блуд. Брезгливость и жадное любопытство, праведное возмущение и даже ужас отпечатались на их лицах. Как вспугнутые с куста вороны, они разбежались кто куда.
Федор Емельянович работал во флигеле, в комнате с двумя окнами в тихий двор. Перед ним лежали графические листы Альбрехта Дюрера, когда его слух привлекли странные шумы, доносившиеся из здания музея. Хранитель поднял голову и прислушался. Что-то кошачье почудилось ему в этих хрипящих и мурлычущих звуках. «Кошки!» — подумал он и вновь углубился в офорты немецкого художника. Но тут вибрации достигли своего апогея. Федор Емельянович отчетливо услышал женский предсмертный стон. Он отодвинул от себя папку с графическими листами, поднялся и подошел к открытому окну. Небольшое, забранное чугунной решеткой окошко гардероба светилось над полутемным двором. Именно оттуда и долетали женские вопли. Федор Емельянович протер очки салфеткой и внимательно всмотрелся. Там, в зарешеченном прямоугольнике, извивалась и билась в судорогах оргазма женщина, оглашая сумрачный двор немыслимыми стонами. Хижняк в полном шоке уставился на ее прижатую к решетке спину. Помотал головой. Ущипнул себя за нос.
Главный хранитель оказался в состоянии ступора. Он мог сколько угодно не верить глупым пенсионеркам, распускавшим всевозможные слухи и сплетни. Но нельзя не поверить собственным глазам и ушам! Выйдя из состояния «замри!», Федор Емельянович нетвердой поступью отправился выяснять, что же творится в его музее, черт бы их всех побрал!