Когда он вбежал в гардеробную, там уже никого не было. Хижняк отправился в экспозицию, где действительно шел дым коромыслом. Дымили сигары, слышался смех, раскрасневшиеся лица оборачивались на нового гостя. На опустошенных столах кое-где еще оставались фондюшницы с пончиками, фрукты и пустые бутылки из-под коньяка. Цирковые артисты уже закончили представление и переодевались в дальнем переходе между залами.
— Кто ведет всю эту тусовку?! — раздраженно спросил он у одной из смотрительниц, притулившейся на стульчике в уголке зала.
— А вон та дамочка! — указала бдительная бабушка на Завьялову. Актриса, раскрасневшаяся, с сияющими глазами, в легкой шифоновой тунике золотисто-коричневого цвета как раз прощалась с каким-то дипломатом и его женой. — Это она, развратница! В гардеробной черт-те чем занималась!
— Ей это даром не пройдет, — возмущенно погрозил он пальцем Лидиной роскошной спине.
Но вдруг остановился в некоторой растерянности. С одной стороны, ему жутко хотелось наскандалить и призвать к ответу. Но с другой… Повсюду висели картины, где были изображены такие же обнаженные мужчины и женщины, как эта, с перламутровой спиной.
Он все же подошел к ней. Все видели, как возле актрисы Лидии Завьяловой появился седой мужчина, одетый в клетчатую рубашку и джинсы. Его восприняли как технического работника, какого-нибудь грузчика или водителя, обслуживавшего презентацию. Он пытался что-то энергично втолковать актрисе. Она сначала слушала его. Потом ответила что-то резкое, причем мужчина буквально отшатнулся. Затем демонстративно повернулась к нему спиной и направилась к кому-то из гостей.
Федор Емельянович побрел назад, к работе над графическими листами. По пути он случайно взглянул на свое отражение в стекле витрины. Седой мужчина в ковбойке и джинсах. Он был так же нелеп здесь, как если бы на показ шуб «от кутюр» выскочил человек в тулупе и валенках. Здесь, на этой коньячной party, фланировали дамы в струящихся вечерних платьях, вокруг них вились джентльмены в дорогах костюмах или во фраках. Здесь были совсем другие люди. Они умели наслаждаться часами досуга. Они понимали тонкости дорогах удовольствий. На дамах посверкивали бриллианты, а тончайшие ароматы дорогих духов не заглушал запах сигар. Приглашенные на презентацию вели себя как хозяева, точно весь музей со всеми его редкостями и ценностями принадлежал им.
Хижняк с тягостным чувством вернулся в свой флигель и впервые за долгие годы работы в музее задумался, для кого же он хранит музейные сокровища. Те, кого он увидел сегодня, как раз и есть потребители искусства. Несмотря на всю свою аполитичность, пожилой хранитель был убежден, что никаким крестьянам и пролетариату искусство не нужно. Тем необходимо прикладное: коврик, чашечка, стеклянная вазочка или глиняный кувшинчик. А картины и скульптуры — уже для другой части общества. Искусством, по представлениям Хижняка, могла по-настоящему восхищаться либо нищая интеллигенция, либо богатые. Те самые, для кого лозунг «хлеба и зрелищ» в первой части уже осуществился. Хлеба, мяса, икры и прочего богатые наелись. Теперь они желали насладиться искусством.
Нет, Федор Емельянович вовсе не был против богатых. Более того, за время работы экспертом и особенно в последние годы он встречал среди состоятельных новых буржуа и просвещенных людей. Их было немного, но они были. Они собирали произведения искусства с толком, бережно и грамотно. Если этого требовало состояние картины или скульптуры — нанимали реставраторов для «лечения». Словом, были настоящими коллекционерами. Но среди богатых собирателей искусства есть разные. Иные из них напоминали Хижняку мародеров стремлением подешевле и повыгоднее продать. В их словаре даже был специфический термин: «картинка» — так они называли предмет искусства от иконы до живописного полотна. Все эти шедевры были для них лишь «картинками», за которые можно «срубить побольше капусты».
Хранителя передернуло. Его душа наполнялась яростью, когда он думал о таких хозяевах жизни. Руки сжались в кулаки. С этим следовало что-то делать. Только вот что? Взгляд его остановился на листах великого немецкого художника, и мысли его приняли новое направление. После сцены в окне гардероба графика Дюрера стала вдруг казаться ему откровенно эротичной. Открытые до сосков платья дам-аристократок, демонстративные гульфики кавалеров… Нет, искусство никогда особо не задавалось вопросом, что можно изображать, а чего нельзя. Чего стыдиться, а чего нет. Это зависит от контекста (когда и где), норм и правил этикета в разных культурах и в разные времена. В одном обществе неприлично демонстрировать наготу, в другом — открытое лицо.