Все было тщетно. Капитан отстранил Величку от игры на коммерческих похоронах с явной перспективой гауптвахты. Так в прапорском сердце взошли зерна классовой ненависти к детям вообще и к Котову в частности. Он стал банально придираться ко всему, включая Вовкину анатомию. Особенно раздражали уши. Котов чистил сортир и красил бордюры, драил полы и зубрил Устав, но всякий раз Величко обрануживал новый изъян. Котова жалели всей казармой.
— Что делать? — философски вопрошал он, утирая сопли.
— Мстить, — учил Дурдыев.
Случай представился неожиданно. Второго мая Величко пьяный приполз в казарму: жена не пустила его ночевать. Он рухнул к ногам дневального, испустив триумфальное "и-итесь все конем!" Это был подарок. Дурдыев поднял Котова с кровати торжественной речью:
— Вставай, Кот, мстя пришел!
Величку подняли на руки и положили на ковровую дорожку. Прапор не сопротивлялся, изредка морщась и облизываясь. С него сняли сапоги, достали из кармана кителя початую бутылку "Пшеничной". Величко воинственно захрапел. Дневальный возмутился:
— На хрена он тут нужен? Даже не прикемаришь. Закатать его в ковер, да на второй ярус закинуть!
Плавно вращаясь в пыльном ковре, он лишь однажды назвал жену "ятью". Его водрузили на второй ярус, где и оставили в объятиях Морфея. Сапоги же и бутылку приклеили авиационным клеем к полу рядом с кроватью, после чего Дурдыев хлопнул Котова по плечу:
— Дэмбель стал на дэнь короче. Дэмбелям спокойной ночи.
К утру у Велички затекли ноги. Снилось, что на него обрушилась снежная лавина и сковала все члены. Прапор проснулся и открыл глаза. Повернуться на другой бок не получилось: члены вновь ответили отказом.
"Хана, — подумалось ему, — допился. Парализовало."
Однако, пошевелив пальцами ног, Величко обнаружил, что если паралич и наступил, то лишь частично. Он вспомнил Павку Корчагина и президента Рузвельта, присовокупил к ним Сакко и Ванцетти, и решил бороться и искать, найти и не сдаваться. Борьба и поиск выразились в бешеном дерганьи и истошных криках. Перед болящим собралась вся комендантская рота. Солдатское сострадание больно ударило по величкиному самолюбию.
— Чо вы ржеце? — возмущался он. — Помогице! Ня то я вам устрою киркуду!
Величку развернули, поставили на ноги. Первым его желанием было немедленно опохмелиться. Однако бутылка словно примерзла к полу, и оторвать ее не было никакой возможности. То же самое стряслось с сапогами.
— Кто это сдзэлал? — орал прапор. — Покажице мне, и я его зажмурю!
Сапоги от пола отодрали, но лишили их подошв. Пришлось выдать новые из каптерки. К бутылке же прапор никого не подпускал. Ему дали узкий шланг, посредством которого стало возможным добраться до содержимого. Но и тут Величку ждало разочарование: какой-то мерзавец налил в бутылку воду; хмельной же напиток бесследно исчез.
Прапор негодовал:
— Ладно, суки. Я живу, но ня радуюсь. Зато потом буду радоваться, но ня жить с вами, подонками!..
Неделю Котов спал спокойно. Однако вскоре Величкина рана затянулась, и в его душе расцвел талант Макаренки. Проверяя Вовкин дневник, воспитатель наткнулся на "неуд" по поведению.
— За шо? — мягко спросил Величко, млея от восторга.
— Я на перемене это… курил, — шмыгнул носом Котов.
Великий педагог достал из кармана пачку "Беломора" и протянул Вовке:
— На, кури.
Котов, почуяв опасность, замотал головой.
— Кури, нах, — угрожающе повторил учитель. — Все щас и выкуришь.
После третьей папиросы Вовке стало плохо. Всю ночь солдаты таскали ему таз, то и дело проклиная педагогику…
…За день до строевого смотра Котов вновь пожаловался Дурдыеву. Сидя на корточках в курилке и размеренно потягивая "Беломор", туркмен философски изрек:
— Эй, мырры, вот тебе папиросы. Из Туркмэнии. Положь ему в китель. Покурит, успокоится.
— И что будет? — хныкал Вовка.
— Будэт, — пообещал Дурдыев, — вот увидишь…
Котов так и сделал.
Смотр проводил начальник штаба полковник Хаваев. Прохаживаясь вдоль строя, он изредка останавливался и строго замечал:
— Обр-росли, бар-рбосы. Р-распустились…
Хаваев был не в форме: в смысле, с бодуна. Накануне он хлебнул лишнего, а опохмелиться не успел.
Величко стоял в сторонке и нервно курил. Его проблемы были куда масштабнее: утром жена назвала его висячей дудкой, и теперь его мысли метались между долгом семейным и государственным. Вкус табака поначалу казался странным.
"Глотку сушит и воняет — думал Величко. — Довела, сцерва. Жалезные нервы расшатала. А шатац такие нервы — это скока ж сил надо имец!"