— Ты где живешь? — поинтересовался Кудрявый.
Неаполитанец хитро улыбнулся, но промолчал.
— Не хочешь, не говори! — надулся Кудрявый.
Неаполитанец сжал его руку в горячих, пухлых ладонях.
— Ты мне друг, — начал он с прежней торжественностью и еще несколько минут клялся и божился в вечной дружбе.
Кудрявому эта дружба нужна была как рыбке зонтик: он так устал, что ноги не держали, да и поесть бы чего-нибудь не грех. Положение Неаполитанца в двух словах было таково: он всего несколько дней, как прибыл с компанией таких же бродяг в Рим на поиски счастья, потому, собственно, и согласился учить Кудрявого за полтыщи. Кабы не нужда, стал бы он его просвещать! На карточной игре они миллионы смогут зашибать, да-да, миллионы! А покуда приходится ночевать в пещере на берегу Тибра. Кудрявый тотчас смекнул, что к чему, почуял, так сказать, перспективу и навострил уши.
— Так вам, стало быть, помощник требуется? Чтобы места показать?
Неаполитанец порывисто обнял Кудрявого и тут же приложил палец к губам: дескать, молчок, мы друг друга поняли. Этот жест он повторил трижды — так он ему понравился, — а после схватил Кудрявого за руку и вновь заверил его в своих дружеских чувствах, причем дошел до таких философских обобщений, что Кудрявый, у которого в голове уже созрел вполне конкретный план, с трудом поспевал за его мыслью.
— Ну да, ну да, — твердил он, как попугай.
Прошел один трамвай, другой, третий. В конце концов Неаполитанец с пятисотенной в кармане простился с Кудрявым, условясь на другой день встретиться (место встречи он повторил трижды) у Понте-Субличио.
Наконец-то Кудрявый нашел себе занятие — не то что Марчелло, который подрядился посуду мыть, или Херувим, малярничавший с братом. Он поставил себе целью подняться выше, сравнявшись, к примеру, с Альваро или Рокко, которые после удачного сбыта крышек от канализационных люков решили воровать по-крупному. Кудрявый и рад был попасть в их компанию, но приходилось учитывать разницу в возрасте: им по четырнадцать стукнуло, не могут же они якшаться с таким сопляком! Правда, Рокко и Альваро тоже по большей части сидели с фигой в кармане, но ведь это совсем другой коленкор! Вот именно, совсем другой: Кудрявый лишний раз в этом удостоверился, съездив с ними в Остию.
Честно говоря, с картами поначалу дело не клеилось. Кудрявый и шайка неаполитанцев облюбовали себе несколько милых уголков — на Кампо-дей-Фьори, у Понте-Витторио, в Прати. Порой добирались даже до плошади Испании или устраивались на другом, не менее бойком месте. Там, как правило, вокруг них собиралась целая толпа хорошо одетых, зажиточных людей. С виду Кудрявый был лишь на посылках у банкомета, но на деле его миссия была гораздо сложнее, тоньше и приносила чистоганом по тысяче в день. Но как-то вечером в субботу на виа Петтинари их засек полицейский патруль, направлявшийся к Понте-Систо. Кудрявый первым его заприметил и без лишних слов бросился наутек по виа Цокколетте. Полицейский крикнул ему вслед:
— Стой, стрелять буду!
Кудрявый оглянулся, увидел, что у того и правда в руке пистолет, но подумал: не убьет же он меня, в самом-то деле! — и продолжил путь по виа Аренула, а потом затерялся в переулках, выходящих на пьяцца Джулия. А неаполитанцам не повезло. Их привели в комиссариат и на следующий день волчий билет в зубы и до свиданья — отправили в родную деревню. В тот же вечер Кудрявый, не будь дурак, пробрался в пещеру у Понте-Субличио, (это была даже не пещера, а подвал полуразрушенного палаццо), отшвырнул ногой лохмотья и прочие пожитки троих несчастных и сдвинул с места камень, под которым они припрятали свои сбережения за неделю работы — целых пятьдесят тысяч.
Оттого-то в первое июньское воскресенье Кудрявый был так весел и богат.
Утро выдалось на славу: солнце заливало золотистым светом чистые, заново побеленные фасады многоэтажек, устремившихся в необъятную синеву. Золотистые лучи всюду — на Монте-ди-Сплендоре, на Казадио, на тротуарах, во внутренних двориках. И точно так же сверкают нарядно одетые люди на виа Донна Олимпия — прогуливаются, сидят перед домом, толпятся у газетного киоска.
Кудрявый тоже принарядился и вышел на улицу. Один носок подозрительно раздулся и оттопыривает штанину: туда Кудрявый спрятал свои сокровища. Среди шумной ватаги он тотчас углядел Рокко и Альваро. Немытые, нечесаные, в пыльных штанах, широченных у бедер и сужающихся к лодыжкам, наподобие тех галифе, какие бывают у военных на старых фотографиях, а из штанин, как цветы из горшка, торчат чумазые ноги; да рожи в придачу — точь — в-точь из уголовной картотеки.
Отбросив смущение (издержки возраста), Кудрявый подошел и понял, отчего вокруг поднялся такой шум. Оказывается, они пасовали друг другу мяч, отобранный у сопляка, который утирал в сторонке слезы. Альваро повернул к Кудрявому физиономию, ставшую от ухмылки еще более приплюснутой, и небрежно спросил:
— Никак судьба улыбнулась?
— А то!
Все его существо лучилось таким самодовольством, что Альваро взглянул на него с интересом.
— Какие планы на сегодня? — в свою очередь спросил его Кудрявый.
— Н-ну… — скучающим и одновременно загадочным тоном протянул Альваро.
— Может, в Остию прокатимся? Я нынче при деньгах.
— Да ну? — На плоском лице вздулись желваки. — Сотни две небось у матери выцыганил?
Теперь и Рокко стал заинтересованно прислушиваться к разговору.
— Ага, сотни две! — внутренне ликуя, выкрикнул Кудрявый, затем, чуть понизив голос и поднеся палец к губам, добавил: — А пятьдесят кусков не хочешь?.. Пятьдесят, — многозначительным шепотом повторил он.
Альваро, а за ним и Рокко ошалело плюхнулись на ступеньку, еще немного — и попадали бы прямо в пыль. Кудрявый выждал, когда они чуть придут в себя, двумя пальцами взял Альваро за ворот рубахи и шепнул:
— Айда за мной!
Они свернули за угол, подальше от любопытных глаз, и Кудрявый показал им пятьдесят купюр.
— Да он не брешет! — удивился Альваро.
— Во везуха! — прибавил Рокко.
— Ну так что, едем в Остию?
— Спрашиваешь! — сказал Рокко.
— Сперва надо помыться, переодеться, — забубнил Альваро.
— Ну ступайте, жду вас тут, — благодушно разрешил Кудрявый.
Парни переглянулись.
— Слышь, Кудрявый, — замялся Альваро, — а ты заплатишь за нас в Ости?
— Какой разговор! — проявил великодушие Кудрявый. — Ведь вы мне вернете потом?
— Вернем, не сомневайся! — заверил Рокко.
— Значит, через полчаса на этом самом месте, — подытожил Альваро.
Они юркнули во двор, но вместо того, чтоб идти домой или стрельнуть у кого-нибудь пятьсот лир на билет в кабинку, свернули направо в маленькую арку, выходившую на виа Одзанам, и вошли в табачную лавку с телефоном на самом видном месте. Альваро небрежно снял трубку, набрал номер, а Рокко бросил в щель монетку в пятнадцать лир и стал следить за разговором, боясь пропустить слово.
— Алло! — прогнусавил Альваро. — Попросите Надю, пожалуйста… Да, Надю, это ее знакомый.
На том конце, видно, пошли звать Надю. Альваро тем временем, переглянувшись с Рокко, прислонился к стене с облупившейся штукатуркой.
— Алло! — вежливо произнес он минуту спустя. — Надя, это ты? Послушай, есть дельце… Ты свободна сегодня?.. В Остию не хочешь смотаться?.. Ну да, в Остию… Что?.. Ну конечно, что я, трепач?.. Жди нас в Марекьяро, поняла?.. Да, в Марекьяро… Ну там, на дорожке… Да-да, где в прошлый раз. В три… нет, в три пятнадцать… Ага, пока!
Довольный собой, он повесил трубку и вместе с другом вышел из лавки.
Надя неподвижно стояла на песке и злилась на солнце, ветер и купальщиков, что слетелись на пляж, точно мухи на мед. Тысячи людей от Баттистини до Лидо, от Лидо до Марекьяро, от Марекьяро до Принчипе, от Принчипе до Ондины. Все купальни переполнены, на песке ступить негде: кто разлегся кверху брюхом, кто спину калит, и все больше старики. Хотя и молодежи полно: ребята в семейных трусах или узеньких плавках, ну прямо весь стыд наружу, девчонки в обтягивающих купальниках, с распущенными волосами. И никому на месте сидится, будто у всех нервный тик. Перекликаются, визжат, сквернословят, играют, шастают туда-сюда по кабинкам, зовут сторожа… Отпетая шпана Затиберья, напялив сомбреро, играет на гармониках и гитарах, щелкает кастаньетами. Самбы сливаются с зажигательными румбами; репродуктор разносит их на весь пляж. И посреди всего этого — Надя в черном купальнике; чернущие, точно у дьяволицы, волосы выглядывают из-под пропотевших подмышек, а угольно-черные глаза горят ненавистью.