И Ти-Суеви никогда не приходится спрашивать у них:
— Хорошо ли вам в нашем краю?
Сизов всегда сам говорит:
— Хорошо тут у вас жить, Ти-Суеви!
И при этом он еще отлично умеет подражать голосам зверей и птиц. Он берет в рот маленький манок и лает, как лисица, или кричит, как скворец.
Он подолгу стоит над травой и камнями. Он срывает с деревьев листья и прикладывает их к лицу, быть может, для того, чтобы приласкаться к ним.
И за эту привязанность к лесу Ти-Суеви ставит его высоко над людьми. Он ставит его даже выше, чем Натку, которая, по совести говоря, причиняет Ти-Суеви немало огорчений.
Вот и сейчас она не пошла с ним на заставу, а стоит под горой, на тропинке, и машет руками и кричит ему:
— Скорей, Ти-Суеви, Лимчико собирается отплывать!
И Ти-Суеви у поворота остановился. Он спустил Личика на землю, повернул его голову к заставе и спросил:
— Дойдешь ли ты сам, Личик? Тут совсем близко. А меня зовет Натка. И если она зовет, надо идти, потому что я никогда с ней не ссорюсь.
Но Личик не хотел идти сам, он лег на дорогу и смотрел в другую сторону. Он смотрел в лес, где ели стояли тихо и где ничего не было видно.
А с другой стороны, за поворотом, по шоссе, приближалась лошадь. Она звонко и мерно ступала по щебню — точно капля за каплей падала на камень вода, — а скрипа колес не было слышно.
И Ти-Суеви подождал — не покажется ли всадник. Это мог быть только начальник заставы. Он один ездил по этой дороге верхом.
И верно. Доехав до поворота, начальник сказал (Ти-Суеви хорошо слышал его голос):
— Василий Васильевич, ты старый партизан — душу из себя самого надо вынуть, а его найти. Он где-то здесь перешел, в твоем районе.
Это был начальник заставы.
И Ти-Суеви увидел Василия Васильевича Пака. Он держался за стремя, а лицо его, темное, как кожура кедрового ореха, было поднято вверх.
— Хорошо говоришь, — ответил он начальнику. — Душу из себя вынем, а его найдем.
И Василий Васильевич Пак сошел с дороги и зашагал по тропинке к морю. И шаг его был проворен, точно старость вовсе не мешала ему.
А начальник тихо повернул лошадь назад. И она вдруг заржала так, что мороз пробежал по спине Ти-Суеви.
Неспокойно, должно быть, стало на заставе.
Ти-Суеви посмотрел вниз, на тропинку, где у ног его еще секунду назад лежал медвежонок Личик:
— Куда же он девался, глупый?
Ти-Суеви заглянул под кусты волчьего лыка, раздвинул траву; в ней было много донника и росли еще другие, на длинных стеблях желтые цветы.
Но Личика не было.
Тогда Ти-Суеви подумал:
«Что скажет Сизов, если пропадет Личик? Он так любит его. Нет, пусть Натка на этот раз поедет на кунгасе одна».
И Ти-Суеви направился в ту сторону, где ели стояли тихо и ничего не было видно. Там послышался ему треск сухих ветвей.
И Ти-Суеви бежал по лесу, огибая старые деревья.
Он кричал:
— Личик, Личик!
Потом он пошел тише. Он увидел, наконец, след. Медвежонок забирался в чащу. Но теперь уж все равно он не уйдет от него.
И Ти-Суеви зашагал еще медленней меж молодых и старых елей, стирая с лица паутину.
Он тихонько оглядывался. Он любил глухой лес, В ветер, когда по вершинам его шагала буря, он напоминал Ти-Суеви море — так же качался он и шумел, И в тихую погоду любил его Ти-Суеви. Тогда сосны скрипели, как барки, и всегда по стволам кедров, точно зверек, снизу вверх и сверху вниз пробегал легкий треск. Лес никогда не был спокоен и тих. Он жил. И если Ти-Суеви хотел, то мог слышать даже его дыхание.
Но теперь странная тишина царила в лесу. Как стена, стояла она вокруг. Не было слышно ни шума крыльев, ни голосов птиц. И перед этой стеной остановился даже Личик, пораженный глубоким безмолвием. Он даже не пытался бежать.
Весь в паутине, он стоял, подогнув задние ноги и прижавшись к кусту ежевики.
Ти-Суеви тихо зачмокал губами. Медвежонок подошел к нему и лег, положив лапу на соломенные туфли Ти-Суеви.
— А-ай-я-ай! — крикнул два раза медвежонок.
Ти-Суеви поднял его на руки и стер с его глаз паутину.
Паутина была и на одежде и на лице Ти-Суеви.
Как много ее в лесу! Она спускалась с вершин до земли, где под мхом сосны грели свои старые корни. Она висела меж ветвей, прогибаясь, и голые ели были закутаны ею. И даже вечернее солнце, бродя по самым верхушкам, было все в паутине. Оно кротко горело в ее тонких сетях и, скользя вниз по нитям, освещало на концах их волосатых гусениц. Груды объеденной хвои лежали у подножья сосен. И в тишине хвоя падала сверху на паутину.
«Так много ее никогда у нас не было», — подумал со страхом Ти-Суеви.
Он медленно отступал перед этим мертвым лесом. Крепко держа медвежонка, он прошел, согнувшись под низкими ветвями лиственниц и не слыша ничего, кроме шума своих собственных шагов.
И Ти-Суеви был рад, когда вышел наконец к дороге, на опушку. Тут он увидел ольху и ясень и услышал живой шепот их листьев.
Ти-Суеви посмотрел на солнце. Оно прошло еще две пяди, и до края горизонта оставалась ему только одна. Это не так уж много, чтобы успеть вернуться на заставу и засветло прийти домой в Малый Тазгоу.
Ти-Суеви вытянул правую руку, прищурил левый глаз и собственной маленькой пядью, как учил его в море отец, измерил путь, оставшийся солнцу до заката. Да, только пядь с небольшим! А каждая пядь — это час.
Ти-Суеви пустился бежать, прижимая к себе медвежонка.
Кто-то окликнул его.
Сизов возвращался с обхода. Он шел мерным, но уже отяжелевшим шагом. Слишком много ходил он сегодня, слушал, глядел. А травы цепки на каменных тропинках, овраги глубоки.
Лицо его было в пыли.
Ти-Суеви подождал Сизова на краю дороги и приветствовал его по-военному, и медвежонка Личика заставил сделать то же — притянул его лапу к уху. Пусть красноармеец Сизов посмеется и покажет, как кричат дрозды.
Но Сизов на этот раз не посмеялся, не показал, как лает лисица и как кричит дрозд.
Он даже хорошенько не взглянул в лицо Ти-Суеви, а смотрел на его штаны, перетянутые ленточкой, на рубашку, где клочьями висела паутина. Потом протянул руку и снял со спины медвежонка такой же клок паутины и в ней черную гусеничку.
Паутину он сдунул, а гусеницу положил на ладонь.
Мерцая волосатыми кольцами, она поползла по ладони вверх. Он посадил ее на палец, она снова поползла, поднимая блестящую головку.
Это была подвижная тварь.
— Нехорошо, — сказал Сизов.
Он завернул гусеницу в бумажку, спрятал в шапку и посмотрел на деревья вокруг, послушал.
Ти-Суеви тоже послушал.
Лес потихоньку звенел, жаловался, тряслись на осинах листья. Но паутины здесь не было. Лишь кое-где сверкала она вдруг, как нож.
— Там ее много, — сказал Ти-Суеви.
— Где? — спросил Сизов.
— Там.
Ти-Суеви показал в ту сторону, откуда недавно пришел, в самую глубину, где над лесом царили ели.
Сизов переложил винтовку с уставшего плеча на другое и пошел им навстречу.
А Ти-Суеви остался его ждать. Он слушал, как шумно ступает Сизов по валежнику, потом сел и поставил медвежонка меж ног.
Но ждать пришлось недолго. Вскоре вернулся Сизов. Он уже не трещал валежником, он шел осторожно, словно отходил от постели больного.
— Пойдем скорей, — сказал он.
И Ти-Суеви снова побежал. А Сизов пошел широким шагом, быстро.
— Плохо нашему лесу, — сказал он вдруг.
— Очень плохо разве? — спросил Ти-Суеви.
И тревога его была так велика, что ему захотелось плакать. Но он был мальчик и бежал, а на бегу трудно плакать. Потом еще мешал медвежонок, и рядом шел красноармеец Сизов.