ЧУТКОЕ СЕРДЦЕ ШАРИКА
Зачем люди так много говорят? О понятных вещах достаточно сказать два слова. А неясное и от потока слов не становится яснее. Не говори длинно — жизнь коротка, учил какой-то философ. А может быть, не философ, а юморист. Не помню, кто именно это сказал. Разве это имеет значение? Но сказал правильно, вот что важно.
Слова, слова… В конце концов я перестаю слушать. Я откликаюсь, только когда Сергей звякает своей рюмкой о мою. Тогда я отпиваю и ставлю рюмку на стол. Он снова звякает: «Ну что же ты?» И я допиваю до дна. Но это уже последняя. К черту! От водки, как от Сергеевой болтовни, мне становится тоскливо. Какого дьявола тогда пить? Когда-то, опрокинув стопку, я пел. Позднее фронтовые сто граммов помогали мне бросать гранаты. Тяжелые противотанковые гранаты.
А сейчас я не хочу ни водки, ни этой полупьяной болтовни, которую я уже слышал тысячу раз. И этой ресторанной музыки тоже выносить не могу. Начинаю думать о другом, о чем-нибудь постороннем. Утром я прочитал в газете о пересадке сердца. Ученые спорят. Возникли, оказывается, всякие этические проблемы в связи с этой сложной штукой. Берут сердце у одного человека и пересаживают другому… Но пока это еще редчайшие эксперименты. Дело будущего. А мне уже сейчас необходим дополнительный мотор. Один хирург пересадил собаке второе сердце. И живет себе какая-то Белка-Стрелка с двумя сердцами. Вот и я, избегая этических сложностей, согласен: пересаживайте мне собачье сердце. Установлю строгое и — поверьте! — справедливое разделение труда. Все человеческое оставил бы на долю собственного сердца, подаренного мне матерью вместе с жизнью. А всем тем, от чего хочется скрежетать зубами, пускай займется собачье. Какой прекрасной станет моя жизнь.
Зато кровь они будут гнать вместе. Я научу их дружно работать. Ведь человек и собака всегда живут в дружбе. И кто знает, может быть, это пересаженное сердце будет служить мне еще лучше, чем собственное? С моим у меня столько забот, что иной раз грудь разрывается. Оно со мной воюет, спорит, оно сурово и непримиримо… Черт побери, я устал от него! Дайте мне еще одно сердце — кроткое, покорное, мягкое. Ну хотя бы нашего умного и доброго дворняги Шарика. Кстати, Шарик любит музыку. Положив голову на лапы, он слушает и тихонько скулит: ему приятно. Но такой гадости, какую играют здесь, в ресторане, он, конечно, слушать не станет. Почему люди так легко привыкают к разным эрзацам? Эрзацам музыки, поэзии, правды.
— Ты не слушаешь? — дергает меня за рукав Сергей.
— Почему не слушаю? — говорю я. — Ты хорошо сказал о собачьем сердце.
— Какое сердце? — таращит глаза Сергей. — Что ты выдумываешь? Почему не хочешь поговорить со мной серьезно?
— А разве мы с тобой не говорим серьезно?
— Ты молчишь, и я не знаю, о чем ты думаешь.
— А я, по-твоему, знаю?
Впервые Сергей умолкает.
— Как хорошо, что ты умеешь помолчать. Зачем люди так много говорят?
Сергей смотрит на меня, допивает рюмку. А затем начинается самый неприятный для меня разговор. Он рубит прямо сплеча:
— Ты спас мне жизнь. Разве я могу это забыть?
— Ну и что?
— Как это что? Ты помнишь этот день?
— Их было тысяча с чем-то, тех дней. Ну и что?
В самом деле, их было у меня тысяча с чем-то фронтовых дней. Разве я могу помнить каждый?
Я смотрю на Сергея. Его раскрасневшееся лицо блестит от пота. Глубокие борозды прорезали лоб и щеки. На голове теперь уже не кудри, а редкие, полуседые пряди. И цвет глаз изменился. Голубизна их поблекла, стала водянистой. А как выгляжу сейчас я? Посмотреть бы на себя сторонним глазом. А может быть, лучше не надо? Тогда мы были молоды. Большинство из нас и остались молодыми. Ваня Прокопчук, Юра Земляной… Всех не перечислишь. Им так навсегда и осталось по двадцать пять лет. Они не поседеют.
— Но тот день ты, Федя, должен помнить, — твердит свое Сергей.
— Чепуха, — отвечаю ему. — К чему держать все в голове?
Я доливаю его рюмку. Пускай выпьет. И помолчит. Почему люди так любят предаваться воспоминаниям? Это пустыня, где легко заблудиться. Я ни о чем не хочу вспоминать. Тот ли день, другой ли, какая разница? Их у меня было тысяча с гаком. Если уж стану вспоминать, так что-нибудь смешное. На войне тоже смеялись, еще как смеялись! В каждой роте был свой Вася Теркин, всегда имевший наготове острое словцо и соленую шутку.
— Помнишь?.. — Сергей снова дергает меня за рукав.
Я не сплю, не надо меня будить. Ну ладно, было такое дело. Я спас ему жизнь. Подумаешь, диво дивное. Не я, так кто-нибудь другой тащил бы его на плащ-палатке, и отдал бы свои рукавицы, и сделал бы все что нужно. Какого же черта вспоминать?