Застрекотали машинки. Только эти звуки и заполняли большую длинную комнату.
Опять Вероника ненавидящим взглядом следила за шитьем, и казалось, что, вместо того чтобы сделать последний шов, ее тонкие нервные пальцы с острыми ногтями разорвут в клочки мастерски сделанное платье.
Работали как всегда, но на этот раз не слышно было ни возгласа, ни смеха, что время от времени врывались в однообразное стрекотание швейных машин. Только изредка кто-нибудь украдкой бросал взгляд на Веронику и опускал голову. Чаще других это делала Наталка, на лице которой не осталось и следа веселья. Словно холодный дождь смыл верхний слой и стала видна истинная сущность болтушки Наталки — ее тревога и недоумение.
Евдокия Филипповна с удивлением заметила эту разительную перемену. И уже совсем испугалась она, когда Наталка, остановив машину, громко всхлипнула, закрыв лицо рукой, и, оттолкнув ногой табуретку, выскочила из комнаты.
— Что такое? — Евдокия Филипповна наклонилась к соседке, пожилой работнице, которую все звали теткой Михалиной.
— А такое… — сердито посмотрела на нее Михалина. — Разве вы не знаете? Муж к пьяной компании пристал — не оторвать…
— Надо… — Евдокия Филипповна шевельнула рукой, — побежать, утешить.
— Не надо. Наталка этого не любит.
Все сидели на своих местах, работали. Все знали про Наталкино горе и знали, что она «этого» не любит. «А я, а я?» — спросила себя Евдокия Филипповна.
Она со страхом посмотрела на суровое лицо Михалины, прорезанное суровыми морщинами, и вспомнила, как Наталка «под страшным секретом» рассказала, что эту милую женщину оскорбляет и поносит родная дочка. Никто никогда не слышал от нее и слова жалобы: берегла доброе имя семьи.
Через несколько минут Наталка вернулась на свое место. Машинка бойко затараторила, как всегда тараторит и сама швея.
Ничего не произошло. Ничего не было.
Только льдинка в груди не таяла, ее холодные прикосновения Евдокия Филипповна чувствовала при каждом вдохе. Она со страхом поглядывала то на одну, то на другую мастерицу, словно беззвучно спрашивала: «А у тебя что? А у тебя?..» И страшилась услышать ответ.
Придя домой, Евдокия Филипповна впервые за последние годы не включила радио.
Чужого голоса она не хотела слышать. Однако в настороженную тишину ворвался собственный: «А у тебя что?» Вопрос был обращен уже не к кому-то, а к себе самой. Ответ на него и подавно ее пугал.
К чему вспоминать? Не только кому-то другому, а и себе не нужно ничего выставлять напоказ.
Должно быть, лучше все-таки включить радио. Не на несколько минут, а на весь вечер.
Бодрый голос, наверное, улыбающегося диктора проговорил: «А теперь послушайте… концерт…»
Евдокия Филипповна стала слушать.
Была середина ноября. Наступила пора самых долгих вечеров.
1981
Пер. А. Островского.
СТЕПЬ — ПОЛМИРА ВИДНО
Чего, скажите на милость, чего кричать, если никто тебя не слушает, не слышит?
Зачем эти стоны-причитания, зачем эти проклятия среди бескрайней степи?
А степь у нас! От небосклона до небосклона. Не степь, а добрыми дождями мытая и прополосканная, солнцем расшитая скатерть. Щедрый простор спорит с небом — кто шире, где вольнее буйным ветрам. А цветом-красками степь самого неба богаче. За густо-зеленой полосой озими — желтая плахта колючей стерни, за ней — черным-черна зябь, еще дальше — кукуруза свесила русые кудри. А по небу протянулась лесная полоса: багряные клены как вспышки пламени, и мчатся наперегонки всадники-тополя.
Степь не степь — праздничная скатерть.
А она, старая Ульяна, идет и голосит в эту немую красоту, в пустоту, где лишь ветер посвистывает. В глазах ее слезится туман, и все расплывается в непроглядно-серой мгле. Из-под платка выскользнула седая прядь, повисла над запавшими глазами, над поблекшей щекой. Щека эта, как степная дорога колеями, изборождена морщинами, припорошена пылью старости.
Идет Ульяна, кажется, ничего не видит, но там, где кустик озими неосторожно выбежал с поля и очутился у дороги, — обойдет, чтоб не затоптать, не искалечить живое.
Идет Ульяна, стонет-кричит, а все вокруг замерло. Степь прислушивается и не слышит. Лишь далекое эхо отзывается неясным, растворенным в воздухе «и-и-и…».
Она кричит кому-то вслед, еще и кулаком грозит: «А чтоб под тобой святая земля провалилась! А чтоб ты света белого не видел! Чтоб тебя внутри огнем пекло, как меня печет уже десятки лет! Чтоб ты, Трескало, треснул-таки посередь улицы собакам на посмешище…»