Не научена Ульяна другим словам. Вот и бранится она и проклинает так же, как мать ее полсотни лет назад, как прабабка сто лет тому проклинали нелюдей.
А уж как вырвалось это «Трескало», не трудно и догадаться, о ком речь.
Далеко на дороге курится пыль. Скрылась двуколка, и уже не слышно цокота копыт гнедого жеребца, на которого глянешь — залюбуешься. Красавец конь, огонь и буря — конь, на всю округу нет ему равного.
Сидит в двуколке Трескало, вожжи в руках, как тетива, натянуты до предела, и летит конь-стрела, а позади длинное полотнище пыли неподвижно повисло над широким шляхом.
По паспорту он Демид Калашник, а «Трескало» — это по-уличному. Пошло, покатилось это прозвище не от злости и насмешки, а от трезвого взгляда на вещи. Каждый, кто посмотрит на кирпичную физиономию Демида, сразу увидит, что багровые щеки раздулись как пузыри, вот-вот треснут. Под бычьим загривком на пиджаке шов лопнул, разлезается, штаны сползли куда-то под круглый живот, а рубашка натянута так, что бедные пуговицы едва держатся на последних ниточках.
Немало есть еще неразгаданного в природе. Вот многих и удивляло, как это она, чудодейная природа, умудрилась напихать в одну шкуру столько мяса и сала и до каких пор еще пихать будет?
Трескало — само собою.
А еще, неведомо с каких пор, между людьми пошло-покатилось и до сих пор катится: «Прилипало».
Это уже не о фигуре, — о натуре.
Коли заприметят люди председателя колхоза, то наперед знают: хвостиком потянется и Трескало-Прилипало. А уж о заведующем фермой и говорить нечего. Его в одиночку не увидишь. С утра до вечера липнет Прилипало. Не отлепишь! Разве что железным крюком зацепить — и трактором… Именно там на ферме или возле фермы, а может быть, вокруг фермы Трескало вертится, что-то там делает Кто-то сказал: «старший куда пошлют…» Вот, видно, и послали Трескало в район по какому-то делу. Может, цифры-сводки возил. Может, горит-кипит, так эти цифры кому-то нужны. Потому как председатель даже своего любимца коня дал: «Давай-давай!..» А уж на той высокой двуколке с огнем-жеребцом Трескала еще больше раздуло.
Пепельное полотнище пыли уже где-то на горизонте. А перед Ульяниными глазами как стоял, так и не уходит Трескало. Широко расставив толщенные ноги, колыша выпяченным брюхом, смотрит на нее острыми гвоздиками глаз, едва видными среди мясистой толщи.
Она идет, а он никак не скроется. И кричит ему Ульяна то же самое, что и много лет тому назад кричала.
Вокруг звонкая степная тишина. Но, если прислушаться, слышно: озимь что-то шепчет ветру, зябь глубоко дышит, шелестят присохшие стебли кукурузы.
Неслышно летят-мелькают лишь белые паутинки. Бабье лето. Теплое бабье лето.
Одна паутинка зацепилась за седую Ульянину прядь. И вьется над головою, и трепещет от ее вздохов, от уже обессиленного стона.
Идет Ульяна, шатается. Уходит из-под ног пыльная степная дорога, хотя походка ее легка, нетороплива и сама она высушена трудом и годами.
Не скажешь, что ссора там какая-нибудь случилась. Старый разговор. Все давно известное. Все давно криком и слезами вылившееся.
Возвращалась Ульяна из района, в собесе опять что-то в бумажках смотрели. Опять что-то записывали. Все! Шагай, баба, домой. Не просилась на машину, не спрашивала подводу у председателя колхоза. Что там для привычных ног десять километров туда-сюда? Время же какое! Где и надышишься вволю, как не в степи?.. А уже к осени повернуло. Когда еще белым светом налюбуешься?
Спросите ее, с чего началось, — не вспомнит. Много чего надо бы вспомнить, но затуманилась память.
Догнал ее Трескало, тоже из райцентра возвращался, остановил жеребца, слез — даже застонала бедарка, наклонилась. Стоял перед Ульяной, ноги-столбы раскорячил, не пьяный, зачем лишнее говорить, только душок малость. И то не самогонки вонючей, а пшеничного первача душок, как Трескалу и надлежит.
Стал и смотрит. Пожевал, пошлепал губами и сказал:
— Ты чего на меня председателю намолола? Пора, Ульяна, забыть старое. Было — былью поросло…
— Кому старое, а мне вот здесь жжет, — Ульяна стукнула себя в высохшую грудь. — И будет жечь, пока дышу.
— Время такое было, — медленно протянул Трескало. Ему, казалось, и говорить было лень, — Так вот что, Ульяна, — тут уже голос стал тверже. — Председатель — новый человек, не здешний, что к чему не знает, и ты его с панталыку не сбивай.
— Хочешь на свой панталык сбить?
— Не на мой и не на твой. Давай так, по-хорошему: ты себе живи, я жить буду, а что было — забыто…