Смотрела на него. Не прятал глаз, невозмутимо выдержал ее взгляд, только буркнул:
— Ну, чего?
— Скажи, Демид, отца-мать твоих знала, скажи: тебе ничего не вспоминается?
Увидела, как злобой хлынула ему в лицо темная кровь.
— А ничегошеньки! Ни на полмизинца не вспоминается.
Еще и показал ей короткий пухлый палец с черным ободком ногтя.
— Ах ты ж, полицейская морда! — задохнулась Ульяна. — Кто моего сына убил? Кто моего Гнатика в землю загнал? Кто-о-о?!
Покатилось степью скорбное «о-о…».
— Ну так что? — Трескало переступил с ноги на ногу, туловище качнулось влево-вправо, и он снова застыл. — Время такое было… Я свое отсидел, отработал. Знаешь, что оно — лесоповал? Я вот этакие сосны пилил, валил. Я ударником был — во! И ничего не вспоминаю, потому как на меня амнестия была. Поняла, амнестия?.. К чертовой матери все. Забыл, не вспоминаю, ничего не знаю. Слышишь?
— Я не забыла, — губы у Ульяны дергались, — Я, я…
Снова степь стала отзываться: «я-я…» Но голос Трескала заглушил:
— А ты не забыла, потому что тебе каждый месяц капает… Имеешь пенсию за сына. Двадцать пять рублей на улице не валяются.
— Ты, ты… — Судорога сдавила Ульяне горло. — Ты… Чтоб тебя та пенция камнем в грудь!
— А-а, — ощерил желтые зубы Трескало. — Мало? Надо было мне и второго сына убрать, получала бы полсотни в месяц.
Вот тогда и закричала Ульяна, затряслась всем телом и двинулась, двинулась на Трескала, того даже дрожь взяла.
Она — шаг, он — два от нее. Она шаг, он два… Пятился, пока не ткнулся спиной в двуколку. Тогда повернулся тяжелым туловищем, вскочил на сиденье, чуть не опрокинулась эта беда на двух колесах. Крикнул, щелкнул кнутом. Гнедой жеребец галопом рванулся с места — огонь и ветер. Серым полотнищем разостлалась пыль — до самого неба.
Будто ничего и не было. Разговор не разговор. Лишь несколько фраз прозвучало в воздухе и разлетелось немыми паутинками бабьего лета.
Паутинка-ниточка слетела с Ульяниной головы, погналась вслед, но невидимый ток поднял ее вверх. Зато другая подплыла под самый глаз и вместе со слезою упала на землю.
Чего, спросите, голосить на безлюдье? Ульяна уже и не голосит. Только в груди что-то хрипит и булькает.
А степь вокруг — полмира видно! Океан воздуха впитал горько-сладкий дух озими и черной-черной пашни.
Бабье лето. С высокого неба сеется синева, уже и там, вдали, не серая пелена пыли, а голубое трепещущее марево.
Идет Ульяна, подымает руки. А на тех потрескавшихся, темных, шершавых руках, как и в степи, все видно. Сколько трудов-работ ими сделано! И на свекле, и на кукурузище, и за севалкой, и в страду. Все ими испытано. Дождь, зной, ранний снег и поздняя распутица. Вся степная краса — твои, Ульяна, потрескавшиеся, жилистые руки.
На полмира расстелена цветистая степная скатерть.
Вы слышали когда-нибудь, как дышит степь, как вздымается далекими холмами ее грудь?
Не каждый умеет это услышать. Ульяна всю жизнь слышит. Уже и глуховата стала, а слышит.
Такой день — как подарок судьбы. А она, это каждый знает, не очень-то щедра.
Скоро падет осеннее ненастье. Следом за ним по-волчьи завоет, закружит метелица.
Когда ж и налюбоваться, надышаться степью, как не в этот солнечный день?
1980
Пер. А. Островского.
СВЕТЛЫЕ ВОДЫ
Приехала Лида. Живая, веселая. Все, папа! Надо укладываться, надо ехать. Хватит уже… И она там, у себя, волнуется, и ему тут одному не мед. А малыш, тот шагу не дает ступить: «Привези мне деда!..»
Степан Тертышный сидел у стола, перебирал свой столярный инструмент — рубанки, долота, сверла. И молчал.
В прошлом году только рукой махнул. Зачем ехать? Что ему этот Харьков? Может, когда-нибудь, когда старость согнет в три погибели. У него здесь еще де́ла — о-го-го!
— Ив Харькове у тебя найдется куча пенсионерских обязанностей, — возражала Лида. — Прежде всего — внук.
Не послушал. Взял к себе внука на все лето. Пусть к воде привыкает. К простору. Чтоб и душа была просторная.
А теперь опять: «Я там волнуюсь, ты здесь один…» Ну и что с того, что один? Ну приболел немножко, что с того? Молодые и то порой хворают. Никто же их в Харьков не тащит. Тут и климат здоровее, это каждый знает. Не веришь — у профессоров спроси.
А с болячками своими уже и без врачей научился справляться. Радикулит? Растирай поясницу спиртом так, чтоб горело. Сердце? А когда бетон укладывал на морозе — ни тебе радикулита, ни кха-кха… Стальные моторы глохли, а сердце как тот вечный двигатель — тук-тук.