Мы вышли из дому и зашагали почему-то прямо по проспекту, хоть я (Валерий знал) не выношу грохота — у меня кружится голова. Стремительный Валерий почти бежал, я — за ним. У меня уже прерывалось дыхание, но я вынужден был поспешать.
Искоса я посматривал на окаменевший профиль Валерия, ждал и не дождался.
— В чем дело? Что случилось?
Пройдя еще с десяток быстрых шагов, Валерии сказал, не поворачивая головы:
— Приезжал Василь Кириллович…
Я пожал плечами. Знаю, приезжал. Ну и что ж? Разве это впервые?
Валерий молчал. Как он был сейчас похож на своего отца. Только молчаливей. И старше. Это меня поразило. Старше своего отца! Петро Сергийчук навсегда остался двадцатипятилетним.
— Ну и что ж?..
Я и сам знал, что Василь Дигтяр приезжал. Это было накануне моей поездки на Черниговщину. Тогда я не мог вместе с ним, как это бывало всегда, пойти к Софии.
— Ну и что ж?
— Он… Он все рассказал, — резко произнес Валерий. — Об отце…
Я отшатнулся, словно меня ударили кулаком в грудь. В ту же минуту острая боль под ложечкой толкнула меня вперед. Пришел в равновесие…
Так вот в чем дело!
Тридцать лет прошло. Теперь Дигтяр сказал. Но как? Как именно сказал? Тут одно не так сказанное слово может убить. Я вспомнил лицо Софии.
— Он сказал… — Я остановился, мне не хватало воздуха. — Дигтяр удостоверил, — я уже заговорил языком юриста, — что… что рана у отца была смертельна?
— Да, — чуть слышно проговорил Валерий.
Я все еще хватал воздух, словно это были жесткие камешки.
— Он подтвердил, что рана смертельна, что отец не прожил бы дольше, чем до вечера?
Валерий кивнул головой.
— Если бы даже мы могли дотащить его до леса, что дальше?.. Взвалить на лошадь? С такой раной? И двадцать километров… А немцы уже на шоссе…
Валерий молчал.
— Он сказал или нет? — вырвался у меня крик.
— Кажется, сказал…
— Что значит «кажется»? Ты должен был запомнить каждое слово!
Валерий склонил голову.
— Я и запомнил.
— Он… Дигтяр рассказал, что… отец приказал не оставлять его немцам живым… А руки ему скорчила судорога. Уже не в состоянии был пустить себе пулю. И приказал… Знаешь, что такое приказ командира в бою?
Валерий развел руками.
— Разве такое можно приказать?
— Можно и нужно! Как по-твоему, ему легче было бы попасть в лапы к фашистам? Представляешь, какими пытками домогались бы они выжать из него хоть несколько слов? Знаю, Петро Сергийчук молчал бы, если б даже его огнем жгли. А это с нашими ребятами делали…
Я едва шел. Сердце словно кто-то колол булавками.
— Я понимаю, — прошептал Валерий. — Но мама…
2
В июне сорок пятого года, опьяневшие от радости (живые, хоть и латаные!), мы бродили по улицам Киева. Зрелище было грустное — развалины, развалины. Но и это не могло омрачить нашей радости. Война окончилась. Победа. И мы живы!
Киев сорок пятого! Кто его помнит теперь? Может, один из десяти киевлян. Узкая тропка посреди Крещатика, а по обеим сторонам каменные дебри разбитых домов. Обгоревший скелет университета с мертвыми глазницами окон. Десятки руин-пожарищ, от которых еще несло смрадом. Василь равнодушным взглядом смотрел вокруг.
— Ну и что? Нагляделись мы на такое…
Для него это был один из изуродованных городов, которых мы немало видали на фронтовых дорогах.
Для меня же это был Киев. И этим все сказано.
Правда, Василь немного оживился, когда мы подошли к Богдану, когда вступили на подворье Софии.
— Пойми, история перед нами, — воскликнул я. — А теперь я покажу тебе такое, чего нигде в мире ты не увидишь.
— Да мы ж пол-Европы прошли…
— А такого нигде нет.
Мы поднялись на Владимирскую горку. Всю войну я мечтал: после победы прийти сюда и, как сказал поэт, целовать родную землю.
Василь молчал. Только вздохнул глубоко. И я ему был благодарен за это.
Подошли к склону. Василь посмотрел вниз.
— Владимир? Тьфу, с крестом. Снять!
— Друг мой! Это же история.
— Ну и что? Историю тоже надо подправлять.
Я засмеялся.
— А может, пускай бабуся и будет такой, какой на самом деле была?
— Тебе тут жить, как хочешь, — великодушно согласился Василь.
Потом я повел Василя через Десятинный переулок к огромному зеленому оврагу и показал на противоположную его сторону:
— Вон видишь красное здание? Художественный институт. И я там буду учиться.