Однако есть люди, которые к себе близко никого не подпускают. Таков и Дигтяр. Словно бы компанейский хлопец, и табаком поделится, и плечо подставит где нужно. А все же какая-то невидимая грань отделяла его от остальных. Невидимая и неощутимая. Эту его обособленность чувствовал не только я.
С кем мне было легко — это с душевным и открытым Петром Сергийчуком. Были друзьями — не-разлей-вода. Нам было о чем поговорить. Не только потому, что оба оказались киевлянами. Нас объединяло многое в детстве, в юности. Мы рано потеряли отцов и знали цену куску хлеба, заработанного в пятнадцать лет. Знали, что такое залатанные ботинки и перелицованный отцовский пиджак. Объединяли нас, кроме прочего, прочитанные книжки, просмотренные кинофильмы, эти незабываемые довоенные кинофильмы, которые оставили след в наших душах навсегда.
А еще песни. Любили петь. Партизанская братия с удовольствием слушала (в свободную вечернюю пору), как сливается в одно мягкий басок Петра с моим тенором.
Потом я уже не мог запеть ни одной из тех наших песен. Они умерли во мне вместе с Петром. Но о Петре Сергийчуке, о его последнем дне — позднее. Тысячу раз я мысленно возвращался к этому дню, — никто не знал и никогда не узнает, какие муки причиняют мне те воспоминания.
«А впрочем, почему позже? — спросил я себя. — Почему? Почему? Чтоб на какой-то срок отложить то, о чем до сих пор не имел сил рассказать даже самому близкому человеку?»
3
…Все из-за той проклятой шоссейки!
Мы не раз счастливо переползали через нее, возвращаясь после очередной диверсии на железной дороге или из разведки.
Но в тот раз нас там и ждало несчастье.
Казалось, все складывается хорошо.
У партизанской разведки повсюду свои глаза. Именно это и помогло Сергийчуку (а он был старшим в нашей группе) найти удобное, то есть менее для нас опасное, место, чтоб заложить мину под рельсами.
Дело в том, что две наши группы уже понесли потери, добираясь до железнодорожной магистрали, — немцы вырубили вдоль нее широкие просеки, нашпиговав их минами. А к тому же настроили еще и дзотов. Попробуй тут что-нибудь сделать…
А там, где поставил точку на самодельной карте Петро, деревья хоть и были вырублены, но еще не вывезены. Так вот: под прикрытием веток и стволов можно было добраться до самых рельсов.
В десятках книжек и кинофильмов рассказано и показано, как пускали под откос вражеские эшелоны, как все гремело, взрывалось, взлетало в воздух. Все почти так, как было на самом деле, и в то же время не так… Сам я о таких вещах никогда не рассказываю, потому что у меня это навеки связалось с последним днем Петра.
Все складывалось хорошо. Верхом, в сопровождении десяти разведчиков, которые должны были ждать нас в засаде, мы добрались почти до самой шоссейки. Дальше втроем через шоссейку ползком. А там кустарник, поваленные деревья. И вот мы на насыпи.
Заложив мины под рельсы, мы отошли на безопасное расстояние и стали ожидать. Надо было увидеть или хоть услышать (потому что кустарник был довольно густой), что работа наша оказалась не зря. Ведь случалось и так, что мина не срабатывала или подрывался порожняк.
Ждать пришлось долго, уже светало, когда мы услышали взрыв. А за ним еще и еще. Видно, рвануло от детонации снаряды или бомбы. Под такую музыку можно и крикнуть «ура!». Эшелон с боеприпасами — это вам не шуточки.
Под этот аккомпанемент мы очутились возле шоссейки. Оставалось переползти ее, перебежать реденьким лозняком метров триста, а там лес и хлопцы с лошадьми.
Взглянули, удостоверились, что на мостовой никого нет, и поползли. Оставалось несколько метров. Нетерпеливый Петро вскочил и прыгнул. В тот же миг послышался один-единственный выстрел. Петро упал и стал грести руками. Не поднимаясь, мы схватили его под мышки и успели укрыться за кустом, когда просвистело еще несколько пуль.
(Я уже потом сообразил, что немцы, напуганные взрывами, притаились где-то за деревьями и заметили нас.)
Петро кусал губы, не стонал. Гимнастерка на животе стала красной. Я быстро перебинтовал рану, но в голове стучало: «Рана в живот…» Этого каждый из нас больше всего боялся. Мы знали, что такое в наших условиях рана в живот.
«Все!» — прошептал Петро.
Мы потащили его дальше. По траве вился кровавый след.
С шоссейки доносились выкрики. Должно быть, подъехали еще немецкие машины. Послышались автоматные очереди, вслепую.
«Все!» — прохрипел Петро. Каждое движение — мы тащили его прямо по траве, — наверно, причиняло ему нестерпимую боль. «Все!» — услышали мы снова и остановились. Взглянув на меня, он сказал: «Найдешь Софию и малого… Помоги им. А меня… Дигтяр, приказываю: пристрели, чтоб гады не мучили».