Дигтяр, почему-то прищурившись, прыгнул в сторону и пополз.
«Эх, ты…» — простонал Петро.
«Не оставлю тебя…» — Я хотел погибнуть вместе с ним.
«Прощай! Делай, что я приказал… И сразу к командиру…»
Я доложил командиру отряда про операцию на рельсах, про Петра. Только о Дигтяре умолчал. Командир положил мне руку на плечо: «Понимаю, тебе тяжело. Но Петро правильно распорядился. Ничего не поделаешь…»
4
…Теперь про Василя Дигтяра и про то, как сложилась (или не сложилась) наша жизнь.
Он поехал в свою Смелу и оказался там в одном из учреждений, название которых начинается на «рай». Вообще таких «раев» Дигтяр сменил чуть ли не десяток — в Смеле, в Жашкове, в Умани. Его не раз, как он говорил, «перекидывали».
Меня жизнь кидала по-другому. Когда Дигтяр через пять лет появился в Киеве, я впроголодь заканчивал художественный институт. Творческие мечты пока оставались мечтами, а ближайшей перспективой было стать учителем рисования в школе.
— Только и всего?! — воскликнул Дигтяр.
Василь не расспрашивал, как мне жилось. Вероятно, самый вид нашей комнаты говорил об этом лучше всяких слов. А жилось трудно. Во все время учебы мне приходилось подрабатывать, и неизвестно было, сколько еще лет мне придется так подрабатывать — ведь зарплата учителя так мизерна. Вспомните те годы. А семья… Не брезговал никакой работой. Писал лозунги и объявления в клубах, красил стены в квартирах, а то и грузил мешки на товарной станции.
Дигтяр в то время был уже главой какого-то «рая». Вспомнил! Райпотребсоюза.
Посидели мы в той самой комнате, только теперь нас было трое: появилась Валя, а в самодельной колясочке — Оксанка.
Мы и в тот раз пошли к Софии и Валерику, который уже стал школьником. Встретили меня так, как за эти годы вошло в обычай: Валерик радостным возгласом («дядя Олег!»), София с искренней приязнью. При постороннем (Дигтяра Валерик не мог помнить) он не кинулся мне на шею, а протянул обе руки и на миг прижался головой к моей груди.
Я видел, что Дигтяра это удивило, и удивление это такой гримасой отразилось на его лице, что я задохнулся. Однако смолчал. Позже тоже не обмолвился и словом: такой разговор мог далеко завести.
С этой встречи Дигтяр, когда бывал в Киеве, не скрывал и, надо сказать, довольно бесцеремонно подчеркивал свое превосходство надо мной во всех отношениях. Прежде всего, конечно, имелось в виду материальное положение. Тут ни о каком сравнении не могло быть и речи. Когда он услышал, что художественный салон, принимая для продажи мои акварели, оценивает их по двадцать пять — тридцать рублей, он просто захохотал.
Затем, так сказать, общественное положение. Или, как теперь говорят, престижность. Он занимал руководящий пост. Были у него еще и какие-то выборные обязанности…
Если меня что-нибудь и задевало в этом разговоре, то только одно: как низко он расценивает столь уважаемое звание учителя… И художника тоже.
Однажды Дигтяр явился с новостью: стал студентом-заочником института народного хозяйства.
— Без диплома, брат, теперь ни туда ни сюда. А если говорить по совести, на черта он мне?
Возмущался. Кипел.
— Понимаешь, появляется такое — от горшка три вершка, и его сразу ставят моим заместителем. Оно, вишь, ученое, оно — экономист. И начинаются тары-бары: у вас (то есть у меня) устарелые методы, а надо по науке. Да я на своем деле зубы проел. Кто-кто, а я знаю, что есть одна наука: давай-давай, душа из тебя вон… Чтоб сто процентов с гаком. А парень свое гнет. Я думаю, если так пойдет, в начальство вылезет. А меня прочь… Нет, дорогой, будет и у меня диплом. Тогда меня сам черт не спихнет. Тот молодчик еще попляшет у меня…
Стал Дигтяр приезжать дважды в год на сессии заочников. Сперва с небольшим чемоданчиком, а потом с тяжелым, как он говорил «чамойданом». Подмигивал. «Наука, друг мой, любит мед и сало, да еще икорочку…»
Короче говоря, стал наш Дигтяр отличником.
Я работал. Сто потов с меня лилось. А нервы! А бессонные ночи! Сколько раз охватывали сомнения, неверие в свои силы и возможности. А не бросить ли, к чертовой матери, всю эту мороку и взяться, как говорил Дигтяр, за что-нибудь путное?
А утром, сжав зубы, опять за работу.
В свободный час ходил по музеям. Смотрел, вглядывался, терзался. В чем она, святая и проклятая тайна искусства?!