Валя усмехнулась, и я понял, что лучше помолчать.
— А еще я тебе скажу: оптимизма мало…
Дигтяр сел и, когда я не обратил внимания на очередное «ну что ты», выпил сам и продолжал:
— Ты, вероятно, не заметил, что указ о твоем награждении был напечатан в одном номере газеты вместе с указом о награждении председателя нашего облисполкома? И ему тоже Почетная грамота… Возвысился ты — о-го-го! В одном номере газеты — это ж надо! Заслуженный — это по вашей линии… А вот грамота!
Он смотрел на меня и вроде бы не узнавал. Может, мысленно примерял меня к почитаемому им председателю облисполкома. Мерки не сходились.
— Теперь к тебе иначе, чем Олег Дмитриевич, и не обратишься?
— Значит, как к областному начальству? — усмехнулся я.
Он как-то странно мотнул головой. Мои слова, наверное, напомнили ему те мерки, которыми оценивалось достоинство человека. И вдруг с этими мерками что-то случилось.
Тут подала голос Валя:
— Может, еще на «вы» перейдете? Вспомните: воевали вместе. Войну прошли — это главное. А звания, грамоты — это второстепенное.
Дигтяра прямо передернуло:
— То есть как?
Я поспешил перевести разговор на другую тему:
— Ты в Киев надолго? Опять райхлопоты? Жаль, я завтра выезжаю в Седнев. Уговорился с товарищем — у него машина. На себе-то килограммов сорок не потащишь.
— Что там Седнев… Приезжай к нам. Я тебе такие уголки покажу, что на лауреата потянешь, — Дигтяр засмеялся.
Сказать по правде — смех этот был не очень приятным.
Тут я догадался, в чем причина его растерянности и недоумения: на этот раз он вынужден был скрыть чувство превосходства, которое жило в нем много лет и с которым ему, видимо, было нелегко расставаться.
— Ну что же, может, и приеду, — сказал я.
Когда прощались, спросил его:
— Зайдешь к Софии?
— Не знаю, не знаю. Дел до черта. А времени в обрез.
Но он нашел время. Он пошел к Софии. И все рассказал. Так, как было. Только умолчал, что Петро Сергийчук ему, Дигтяру, приказал стрелять, а он отполз в сторону…
Мы с Петром были друзьями: он не хотел, чтоб это бремя упало мне на сердце. Кроме того, я киевлянин, у меня было больше шансов разыскать его Софию и сына.
Петро смотрел на меня. Каким был его взгляд? И решимость, и приказ, и мука. Он понимал, что означало для меня сделать невозможное, нечеловеческое. А кто же еще мог ему помочь?
— Скорее… — прохрипел он.
Я не мог шевельнуть рукой.
— Не оставлю тебя…
— Прощай! Делай, что я приказал… И сразу к командиру…
И вот я иду домой.
За мной неотступным воплем Софиино «нет-нет-нет». Перед глазами ее искаженное лицо.
Валерий сказал: «Я понимаю…» Но голос у него был неуверенный. Да и странно было бы, если бы он произнес это твердо. Как может постичь тот час и такую минуту человек, который не прошел через тысячу смертельных дней?
Иду домой. Дома меня ждет Валя. Должен рассказать ей все. Хорошо, что сегодня Вали со мной там не было. Она бы испугалась, увидев Софию, и мне пришлось бы наспех, так, как Валерию, рассказывать и объяснять.
Теперь я расскажу ей все медленно. Очень медленно.
Поймет ли она?
Не знаю.
1982
Пер. А. Островского.
ЕЩЕ ОДИН ЧУДАК
В новом доме на 8-й Новой улице недолго, меньше года, прожил старый тихий и одинокий человек. Так он и умер — тихо и одиноко. Как прожил свою жизнь? Есть ли у него какая-нибудь родня? Никто не успел этого узнать. У новоселов, как известно, куча хлопот. Особенно в первое время, когда еще не подведен газ, текут краны, в окнах щели, а за мебелью и всякой домашней мелочью — побегай-ка!
Одно знали точно: чудак. Житейские заботы его не волновали. Что-то себе покупал, что-то варил, читал газеты, сидя на лавочке посреди двора, где будущие деревья еще стояли прутиками. Едва познакомившись с кем-нибудь из соседей, он спрашивал:
— Вы знаете, что было вчера?
Одни отвечали, что вчера был дождь. Другие восторженно вспоминали футбольный матч.
— Нет, нет! — качал головой старик. — Я имею в виду… Я интересуюсь в более широком смысле. Скажем, двадцать, тридцать лет назад. — И растерянно моргал.
На это, конечно, каждый улыбался. Проспал, проспал человек не день, не месяц — десятилетия!
Лишь один жилец дома, врач-пенсионер, пытался кое-что рассказать старику о том, что происходило в этом долгом-долгом «вчера». Другие пожимали плечами. О сегодня надо думать. О шумном, требовательном сегодня. И сразу же забывали о старом чудаке. Их нес быстрый поток каждодневного труда, каждодневных забот, радостей, огорчений.