Были, очевидно, какие-то вещи, волновавшие Дударика несравненно больше, чем грандиозный фильм в восьми или хотя бы даже в восемнадцати сериях. О них он, должно быть, и раздумывал, меряя ровным шагом тихую, безлюдную аллею городского парка, куда он бежал от телевизора, к которому приросли сестра и племянник. Под обрывом залегла тьма, простроченная светящимися линиями днепровских мостов. Издали мерцали бесчисленные огоньки Левобережья. Из мрака, из нутра горы выползла гусеница метропоезда и скрылась в гидропарке.
Над головой Дударика грустно шелестела листва.
Когда же кто-нибудь шел навстречу, Дударик опускал голову и старался скорее миновать его — ему неприятно было встречать равнодушные взгляды. Один из встречных, мимо которого он прошел, уже в спину, вдогонку, сказал с деланным смешком и неподдельной злостью:
— Хе-хе, не узнал? Или не хочешь узнавать?
Дударик, вздрогнув от неожиданности, обернулся. Перед ним стоял бывший однокурсник, которого все в шутку называли Кино, хотя настоящее имя его было Кондрат.
— Почему же не узнал, — промямлил Дударик. — Просто задумался…
Если бы Кондрат не окликнул, Дударик и правда его не узнал бы. Потолстел. Вдвое шире стало лицо. И какое-то обрюзгшее, желтое. Не знал, как обратиться к нему. Кондрат? А по отчеству? Ведь в те давние времена никто не знал, как кого по отчеству зовут.
— Прости. — Дударик решил обойтись без имени, если уж отчества не знает. — Понимаешь, давно не виделись, не ожидал…
Кондрат понял это по-своему.
— А я? Разве я когда-нибудь ожидал? Сорвался, полетел. И с какой высокой ступеньки!
Маленькие глаза между тяжелыми припухшими веками вглядывались в Дударика. Тот съежился, словно его насквозь пронизывал ледяной ветер. А Кондрат уже шел рядом и с той же едкой злостью, с тем же деланным смешком рассказывал, что с ним случилось. Однако выходило так, что о себе ему, собственно, нечего было сказать, а вот о лютых завистниках, об интриганах нашлись острые и ядовитые слова. Тысячи слов! Это они, гады, свиньи, подточили высокую ступеньку лестницы. Он, правда, зацепился где-то посередине, но и тут, подлюги, подгрызли планочку. Теперь его ступенька пониже. Не то, что было… А все-таки на лестнице!
Дударик слушал, сочувственно кивал головой:
— Я понимаю… Я понимаю… — А потом своим исполненным грусти и тревоги голосом спросил: — А дальше что?
Кондрат остановился. Нижняя челюсть отвисла и с трудом стала на место.
— Думаешь, что и тут?.. — колючим взглядом впился в Дударика. — Что-нибудь слышал? Что-нибудь знаешь?
И хотя Дударик клялся и божился, что ничего не знает, что впервые обо всем об этом узнал от него, Кондрат не верил. Весь мир, он был в этом уверен, знает, что произошло на лестнице, а этот впервые слышит…
— Не хочешь говорить? На эту ступеньку тоже кто-то зарится? Может быть, и ты?
Никогда еще Дударик не слышал такого скрипучего, похожего на воронье карканье, смеха.
Кондрат ушел, тяжело неся разбухшее седалище, что оттягивало назад всю его здоровенную скособоченную фигуру. Дударик страдальчески вздохнул и направился домой. Но во дворе, уже у самой двери, его перехватил глухой пенсионер. Тот, что советовал читать газеты.
— Зачем знать, что будет дальше? — закричал он. — Живете? Живите себе и не мудрствуйте. Кто-нибудь поумнее об этом побеспокоится. Скажите, пожалуйста, зачем вам всюду совать свой нос? Людей беспокоить? Каждый и сам начинает думать… Живете — живите! Пенсию получаете, сыты, здоровы, одеты, какой же, извините, холеры надо? Через эти ваши фанаберии кто-то, может, ночь не спит?.. — И под конец выкрикнул свое неизменное: — Запретить!
Дударик бегом бросился по лестнице.
А пенсионер направился к другому подъезду, где на третьем этаже жил старый врач с добрым вздернутым носом на круглом лице, с прядью седых волос, старательно зачесанных от виска до виска, хотя она не прикрывала и пятой части розовой лысины.
Жалобы Глухого он слушал долго и терпеливо. Кто, кто разрешил этому Дударику дергать людям нервы? Надо вообще запретить всем без исключения задавать какие бы то ни было вопросы. Тогда будет порядок!
Потом Глухой придирчиво расспрашивал врача о новых лекарствах. Его страстью была погоня за лекарствами, самыми новейшими. Выслушав многочисленные советы, Глухой снова заговорил о Дударике. Кто позволил? Никто. А если не дозволено — значит, запрещено. Вот!
— Дорогой сосед! — Старый врач вынужден был не говорить, а кричать в волосатое ухо Глухого. — Я только что ответил вам на восемнадцать вопросов. Восемнадцать! А у Дударика только один. Больше юмора, дорогой сосед. Больше терпимости. На свете, надо вам знать, издавна существуют чудаки. И самая первая их примета — они спрашивают. Не о чем-нибудь будничном, а вот о всяком таком разном. Не цепляйтесь к нему. Пускай живет на свете еще один чудак.