Надоело, должно быть, блуждать тенью по вагону? Не о пенсии здесь речь, успеется еще с тихими прогулками в городском парке. Тут, догадывается он, другое. Наслушался, насмотрелся, мало кому выпадает столько видеть-слышать. А что с того? Имеет же он право обо всем слышанном-виденном сказать и свое слово? Ведь от мыслей уже лопается голова. А кому он скажет? Непорожнему, что ли? Попробуйте! Ты ему слово от души, а он смачно жует, хлопая сонными глазами.
За окном черная степь. Ветер. Одинокие огоньки. А то вдруг вспыхнет электрическое зарево.
Так же внезапно Голубенко решает: он все-таки скажет. Отныне и они его запомнят.
Решился, и все становится ясно и понятно. Проходит боль в груди, сердце стало невесомым. Светлеет небо, светлеет в голове.
Осталось подождать, пока люди проснутся, умоются, сложат свои вещи, и тогда он обойдет все купе и скажет: «Теперь слушайте вы! Долго я слушал вас, пассажиров. Теперь помолчите, говорить буду я. Знаю, не всем это придется по вкусу. Привыкли к сладкому, а тут, может, и снег попадет за воротник. Однако придется выслушать».
Стрелки часов, ночью казавшиеся неподвижными, побежали стремительно.
Вагон ожил. Но времени довольно. Еще аккуратнее, чем всегда, Голубенко собрал стаканы, белье. Раздал билеты. Скатал ковровые дорожки. Прошелся веником. Очистил пепельницы от окурков, самыми противными были с помадой на мундштуке… Заглянул во все уголки — порядок.
Наступает последний час пути. Большинство пассажиров умолкает. Мыслями они уже не здесь, а со своими заботами, с встречающими, с близкими. Двухсуточные соседи по купе уже не соседи, а случайные люди, и лучше помолчать. Впрочем, в некоторых купе по инерции еще продолжается разговор.
Все ждут.
Именно в это время Голубенко входит в первое купе. Четверо мужчин, возбужденные лица, громкие — вперебой — голоса. В шумном споре не слышно злости, гнева, наоборот, то и дело звучит благодушный смех. Но то, о чем идет речь, очевидно, им так близко, что они забыли, зачем и куда едут. А ведь не молоды. У одного седина, у другого — солидная лысина, и у тех двоих студенческие годы далеко позади.
Голубенко прикрывает за собой дверь, но его еще добрую минуту не замечают. Но вот четыре пары глаз обращаются к нему:
— Вам чего, папаша?
От этого «папаша» Голубенко передергивает.
— За чай мы рассчитались…
— Билеты получили…
Служебные обязанности он выполнил, что же еще?
— Послушайте, люди, — говорит Голубенко. — Вот вы впервые встретились, пробыли вместе двое суток и через час разойдетесь на все четыре стороны. И два дня целиком — где там! — еще и полночи — одно: карты, карты. Даже сейчас разговор о козырях, о червах-бубнах… Неужто вам нечего больше сказать друг другу? Неужто не о чем вспомнить? А что вы скажете людям, с которыми сегодня встретитесь, если головы забиты бубнами-трефами? Садитесь, прошу вас, помолчите, подумайте. — В конце у него вырывается с горечью: — У вас, наверное, дети есть. О чем же вы с ними разговариваете?
Сейчас кто-нибудь из четверых рассердится: «Кто вы такой? Что вам за дело?!»
Голубенко не ждет этих ненужных вопросов. И на споры у него нет времени. Он быстро выходит, закрывает дверь. Но она почему-то стукнула громче, чем следовало. Какой-то миг он прислушивается: загоготали как гуси или молчат? Но и прислушиваться некогда. Два шага, и он — во втором купе.
Мужчина и женщина, что уже больше суток едут только вдвоем, поворачивают к нему удивленные и раздосадованные лица. В глазах еще тлеет взаимная неприязнь, в воздухе не растаяли едкие слова, которые Голубенко вчера, проходя мимо, слышал не один раз. Они иногда, не обращая внимания и на его присутствие, терзали друг друга упреками. Но сейчас умолкли, ждут, пока скроется надоедливая тень, и тогда они снова добудут из своих запасов новые шипы.
Но тень не скрывается и даже заговорила.
— Так жить нельзя, — голос Голубенко проникнут печалью. — Я понимаю, бывают ссоры. Ссорятся иногда и те, кто любит друг друга. У вас другое. У вас не какое-нибудь там несогласие, а ненависть. Вы связаны ею, как колючей проволокой. И сколько это длится? Было время взвесить, подумать. Если не о себе, то о других. Злоба — что бурьян. Ветер разносит семя…
— Оставьте ваши проповеди! — Женщина блеснула налитыми злобой и все же красивыми глазами. — Это он… Он во всем виноват.