— Можно! — улыбается один.
— Можно! — улыбается второй.
Голубенко, конечно, не ожидал покаяния. Но пускай бы хоть промолчали.
— Нет! — горестно вздыхает Голубенко.
Один из пассажиров с той же усмешечкой отвечает:
— Спросите у своего напарника, у Непорожнего. Да вот и он, ловите его!
Непорожний, хохоча, бежит по коридору, за ним летят, переворачиваясь в воздухе, его «чамайданы», взбесились они вместе со своим хозяином, что ли? Голубенко протягивает руки, чтоб схватить Непорожнего за полу, но в тот же миг все исчезает. Ни Демьяна, ни его «чамайданов». Какая-то чертовщина!
Из очередного купе выходят трое и протискиваются боком к тамбуру. В купе осталась немолодая женщина в очках, перед ней на столике — толстая тетрадь. Смотрит, смотрит в окно, потом что-то запишет. Опять долго-долго смотрит, еще запишет…
Осторожно постучав, Голубенко входит и садится напротив, уже усталый. Зачем он все это затеял?
Женщина выжидательно смотрит на него, а он на нее. Как высказать хотя бы часть того, от чего гудит голова?
— Вы, видать, ученый человек… Теперь везде и всюду наука… Без нее ни шагу. Вот хотя бы у нас, на железной дороге. Где старые паровозы? Электротяга, автоматика… Все совершенствуется. Но как бы это, скажите, пожалуйста, приспособить науку к… Ну вот к таким людям. — Голубенко показывает на соседнее купе. — Чтоб, значит… Как это вам объяснить? Чтобы не одно лишь название — люди.
— Понимаю, — женщина поправляет очки, прячет тетрадь. — Большой и сложный вопрос… Он волнует и меня. Вы говорите: наука. Но есть очень важное обстоятельство. Мир расколот. Расколота и наука. Она может быть и носителем добра, и преступником. Она и всевидяща, и слепое орудие. Все зависит от того, кому служит наука. Мы с вами, ясное дело, имеем в виду наше общество и нашу науку. Много полезного приносит она людям. Но есть, как вам известно, еще одна сила. Жажда добра и справедливости. Именно тут возникает очень сложная проблема… Не кажется ли вам, что эти две великие силы — наука и мораль — работают как бы в разных ведомствах и в разные смены? Как их объединить? Как сделать так, чтоб вооружить каждого человека, непременно каждого, не только знаниями, но и стремлением жить творческой, исполненной высокой чести и достоинства жизнью?
— Вы у меня спрашиваете?.. — Голубенко удивленно смотрит на женщину. — Вы же ученый человек! Кто ж, как не вы?..
— Жаль, что мало времени, — сокрушенно качает она головой. — Но через неделю я снова буду ехать этим поездом. И непременно в вашем вагоне. Посоветуемся и, может быть, что-нибудь надумаем. Об этом должен думать каждый. Спасибо вам за вкусный чай, за все заботы.
Голубенко провожает ее взглядом и качает головой. По этому маршруту ходит столько поездов. А что, если ученая женщина сядет в другой поезд? С кем же он закончит разговор?
Времени уже в обрез. Голубенко видит, что не успеет высказать даже часть того, о чем думал ночью.
Не успеет. Так и уйдет, не услышав его слова, пассажир, который все доказывал своим спутникам, что никакой вины за ним нет: он спешил по важному делу, а его остановили посреди дороги — больная женщина, немедленно вези ее в больницу. Но ведь на это есть «скорая помощь»! Каждый должен делать свое дело. Он свое. Врачи и всякие там фельдшера — свое. Он спешил по важным служебным делам. Понимаете? Каждый делает свое дело. Так, скажите на милость, при чем же тут он, если «скорая помощь» опоздала?..
Лицо серое, мятое, растерянный взгляд…
Проходит Голубенко и мимо веселого пассажира, неутомимого рассказчика анекдотов, который, возвращаясь в купе после долгих обедов и долгих ужинов, каждый раз говорил: «Эх, папаша! Неплохо было бы всю жизнь проехать в вагоне-ресторане!»
Осталось последнее купе. С двумя парнишками, которые там ехали, Голубенко уже вчера поговорил немного, хотя нельзя сказать, чтоб разговор был удачный. Подметая купе, он отодвинул какой-то пакет, и оба вспыхнули:
— Как вы можете?! Ногой…
Голубенко насмешливо посмотрел на них:
— А что? Головой?
Тонкий, сероглазый сказал резко:
— Если б вы знали!..
— Молчи! — бросил второй и бережно взял пакет на руки.
Голубенко посмотрел на одного, на другого. Молчали отчужденно, строго.
Школяры. Пятнадцатилетние. Цыплята с пушком на щеках. А гляди ты, какие сердитые! Голубенко вышел из купе улыбаясь.
Но потом то и дело поглядывал на пареньков. О чем-то потихоньку переговаривались или смотрели в окно такими глазами, каких Голубенко у нынешних беззаботных подростков не видел.
Под вечер присел возле них на лавку.