Девочка в длинной, до смешного длинной юбке со счастливой улыбкой смотрела на нас.
Мои спутники неторопливо усаживались на завалинке, а я, переступив порог хаты, еще раз поздоровался, как это принято на селе.
— Здравствуйте в вашей хате…
Женщина, которую минут десять назад мы встретили во дворе, молча кивнула. Она, сидя на низенькой табуретке, мыла картошку в пузатом чугунке.
Девочка-подросток, склонившаяся у стола, что-то прошептала в ответ.
Лишь маленькая, следом за мною вошедшая девочка звонким голоском, певуче растягивая слова, ответила:
— Здра-асьте, дяде-енька командир…
Худенькое личико светилось известковой бледностью, а в глазах — одно любопытство.
— Ну как жизнь молодая? — бодро спросил я.
— Плоха, дяде-енька! Война… Все сердитые…
Что я мог сказать на это? Сочувственно усмехнулся и стал шарить в планшетке — где-то там должен был быть кусочек сахара. Чем еще мог порадовать малышку? В те времена о разных сладостях напрочь забыли.
Девочка обрадовалась и, любуясь белым кусочком, с упреком сказала матери:
— Видишь, дяде-енька добрый, а ты…
— Скажи дяде «спасибо» и замолчи.
— Спаси-ибо, — пропела малышка и лизнула сахар. — Марфуткой меня зовут. А это — сестричка, Надя. Молчит и молчит. А это мамка… Она сегодня…
— Замолчи! — прикрикнула на нее мать и еще ниже склонилась над чугунком.
— Пагади-и! — насупилась девочка. — Вот тато придет с войны, он тебе за сердитство да-аст…
Женщина подняла исстрадавшееся лицо и в сердцах крикнула:
— Да замолчи ты, горе мое языкатое!
Сидевшая у стола девушка резко раскрыла книгу, закрылась ею.
Марфушины губки задрожали. Вытерла рукавом повлажневшие глаза и снова лизнула кусочек сахара, который сжимала в кулачке.
Уже не мне, а словно самой себе пояснила:
— Война-а…
Тягостное чувство, пронизанное горечью молчания, вытолкнуло меня из хаты.
Мои товарищи, склонив друг к другу головы, напряженно рассматривали карту-двухверстку.
— Дон! — сказал один из них.
— Дон! — эхом повторил другой.
Тогда мы еще не знали, что через две недели, с еще большей тревогой разглядывая карту, скажем: Волга…
Я стоял у раскрытого окна и невольно прислушивался к хмурой тишине в хате.
В это время подошли остальные машины нашей колонны. Водители, выскочив из кабин, бросились к колодцу…
Прибыл и шофер, которого мы посылали на полуторке искать переправу. Он коротко доложил:
— Мост разбомбили. А километров десять ниже по течению старый паром берет по три-четыре машины. Ползет как водяной жук.
Помолчал. Вытер вспотевшее лицо и резко сплюнул:
— Летает, гад! Бомбит… Как по расписанию. Кто горит, кто тонет. А кому-то и везет…
Из хаты донеслась какая-то возня, потом послышался детский плач вперемешку со слезливым женским покрикиванием.
Марфуша выскочила на порог и, пятясь, грозилась пальчиком:
— Пагади-и… Вот тато верне-ецца!
Спрятавшись за ствол дерева, она тут же забыла о своей обиде и, словно белочка, поглядывала на нас блестящими глазками…
— Трогай!
Загудели моторы.
На пороге появилась вышедшая из хаты женщина.
Я взял в машине из нашего НЗ (неприкосновенный запас, к которому уже не раз пришлось прикасаться) банку тушенки и подошел к ней.
— Картошка уже сварилась, — сказала она. — Извините, больше ничего…
— Спасибо. Но нам пора… А это возьмите детям.
Спрятала руки за спину:
— Ой, что вы!
— Возьмите, возьмите… И не надо Марфушу обижать. Хорошая она у вас девочка.
Не поднимала глаз. Губы нервно подергивались.
— Похоронка пришла… А она: «Тато, тато…»
Двинулись. Марфуша выбежала за ворота и, весело подпрыгивая, долго махала нам рукой. Не забывала и кулачок изредка подносить ко рту.
Понимала, что этого кусочка сахара ей должно хватить надолго.
2. МАМЫ ПОШЛИ ПОД ЛЕД
Южная степь — раскаленная сковорода. На ней млеет от зноя и от жажды маленькая железнодорожная станция.
Вокзал-сарайчик, пакгауз, еще какое-то пристанционное сооружение. Да с десяток поблекших акаций. И все припорошено пылью. Серая тоска.
В мирное время здесь, наверное, один или два раза в сутки, не останавливаясь проходили поезда. Пассажиры мельком скользили взглядом по сонному дежурному, сонным окнам, по ветвям дремавших акаций.