Теперь и сюда долетал приглушенный грохот канонады.
Фашистские стервятники, летевшие бомбить узловую станцию, сбросили здесь просто так, для развлечения две бомбы. Я подходил к переезду и еще издали, на глазок, определил, что бомбы взорвались за зданием станции, в стороне от железнодорожных путей.
И все же, услыхав женский крик, я побежал к стоявшим в тупике двум пассажирским вагонам, около которых, на насыпи, сидели и полулежали дети, а пожилая женщина, размахивая руками, кричала:
— Сколько раз вам говорить: прячьтесь в окопы! Для вас же рыли…
Из-под вагонов выползли еще несколько женщин — воспитательницы, няни. Перепуганные, сконфуженные, они отряхивали со своей одежды песок и пыль.
Меня потрясли дети. Их неестественно болезненные, застывшие позы. Восковые лица даже под лучами не обрели здорового загара. Желтый воск. И недвижные, вперенные в землю глаза.
Я вопросительно посмотрел на покрикивавшую женщину.
— Ленинградские… — тихо проговорила она. — Из блокады. Они уже отошли. Видели бы вы их в первые дни. Скелеты, обтянутые кожей. Качаются… Вон там, — показала рукой куда-то в сторону, — был наш детсад, но война и сюда катится. Этим еще раз эвакуироваться.
Другая женщина, молодая, видимо впервые побывавшая под бомбами, со слезой в голосе оправдывалась:
— Мы уж силком их и в окопы, и под вагоны тянули. Где там! Будто каменные…
Я подошел к двум девочкам, сидевшим поодаль. Ни малейшего движения на их лицах. Мимолетно скользящий взгляд — и снова глаза вниз.
Несмотря на душный зной, меня пробрал мороз.
— Вот же окопчики, совсем рядом, — указал я рукой, — и под вагонами защита от осколков…
Молчали. Потом одна, пожав острыми плечиками, сказала:
— Разве это бомбежка? Пфи…
— Вот в Ленинграде… — добавила другая.
Не так слова, сказанные вяло, нехотя, как искривленные губы говорили: не такое видели!
— Как вас привезли сюда?
— Ладога… Дорога жизни.
Я вспомнил, как писали в газетах и говорили по радио: «Дорога жизни». И это согревало нам сердца. Есть, есть помощь ленинградцам.
— Какая же она, эта дорога? — спросил я в надежде увидеть проблеск радости в их глазах.
Восковые лица словно еще больше пожелтели. Их молчание угнетало меня. Я обессиленно сел на насыпь. Заговорила та, что сидела ближе ко мне. Говорила будто не мне, а камню, в который она упиралась ногами:
— …Нас подвезли к какому-то бараку. Было темно. Каждому дали по сухарю и кружку кипятка.
— По два сухаря… — прервала ее другая девочка.
— Я один отдала маме.
— И я отдала маме.
— Потом приехали грузовики. Мамы подсадили нас в кузов, влезли сами. Нас накрыли брезентом…
— Было холодно. Мамы согревали нас.
— Моя мама даже легла на меня и дышала, дышала…
— И моя мама дышала на меня.
Так они говорили — чередуясь. Но даже самую короткую фразу произносили с передышкой и, собравшись с силами, заканчивали:
— Снег, снег… Мы не знали, что это уже Ладога…
— Что едем по льду…
— Под колесами хрустел снег.
— Потом машины остановились. Мамы побежали узнавать.
— Узнавать — что там?
— Первый грузовик упал в полынью. С мамами и детьми.
— Полынья от бомбы была, — пояснила первая.
— Сначала они черные, эти полыньи, и тогда шофер видит их. А когда подмерзнут…
— Да еще снегом припорошит…
— И ночь.
— Все мамы собрались у нашей машины. Я слышала, моя мама сказала: «Сядем на две передние машины. Если что не так, дети доедут».
Теперь уже я уставился взглядом в какой-то запыленный камень, лежавший под насыпью.
А короткие фразы звучали однотонно, глухо:
— Наши мамы залезли в кузов к нам, поцеловали, велели греть друг дружку.
— И ногами шевелить.
— Да, и ногами топать, чтоб не замерзли.
— Моя мама сказала: «Не бойтесь, мы поедем впереди и вас будем оберегать».
— Мамы побежали к передним грузовикам, а к нам в кузов посадили еще детей. Из тех машин, в которые сели мамы.
— Там были совсем маленькие, и они плакали.
— Я им сказала: «Не плачьте, мамы нас берегут».
— Ехали, ехали… Остановились, ненадолго, и дальше поехали.
— Не останавливались.
— Ты заснула, не слышала. А мы и поехали. Поехали.
— Потом еще раз остановились.
— А потом насовсем остановились, потому что уже была земля.
— Я вылезла из кузова…