Булочку я засунул в карман шинели и теперь, отщипывая маленькие кусочки, подолгу их жевал.
Издавна известно, что человек чувствует на себе чей-либо пристальный взгляд. Пронизало и меня такое чувство: кто-то упорно смотрит на меня. Но солдаты и озабоченные штатские всматривались в дорогу, видимо все их помыслы были там, впереди, в растерзанной Варшаве. Я оглянулся. За моим плечом, чуть сбоку стояла молодая женщина и с наполненными страхом глазами летела туда…
Туда!
Вероятно, показалось. Еще кусочек булочки, и словно стало теплее. Но вновь чувствую: кто-то смотрит. Вроде бы откуда-то снизу. Посмотрел еще раз, уже внимательнее, и с удивлением увидел девочку лет пяти-шести. Ее держала за руку женщина, стоявшая за моим плечом. Встретив мой взгляд, девочка смутилась и уткнулась лицом в полы маминого пальто.
Я достал из кармана булку, разломил ее и протянул целую половину девочке.
— Прошу… Возьми, пожалуйста.
Но деликатное и воспитанное дзетко отрицательно покачало головой. И мама тоже.
— Прошу вас, — обратился я к женщине, — разрешите дочке взять.
Девочка подняла глаза на мать. В ее взгляде не было просьбы, упаси бог! Скорее, удивление и вопрос: как быть?
— Ребенок же, прошу вас.
Преодолев колебания, женщина кивнула дочери. Девочка прошептала: «Бардзо дзенькую…»
Тут же я разделил оставшуюся половинку и упросил женщину взять кусочек.
— Вам ничего не останется, — голос ее задрожал.
— Клянусь, так мне будет сытнее.
Взяла. Тихо проговорила слово благодарности и наклонила голову, чтобы я не видел наплывших на глаза слез.
Через минуту-две я спросил:
— Вы в Прагу?
Имел в виду уцелевшее предместье на правом берегу Вислы.
— Нет. Мне надо в Нове място.
— Но ведь… — я, потрясенный, умолк.
— Знаю. Мне и пан майор говорил… Этот, раненый, — указала глазами на кабину. — Но там… Там мо́я матка, мо́я сёстра. Буду искать.
В ее сдавленном голосе непостижимо соединились дрожь и неотвратимая решимость. И я понял: отговаривать — пустое дело.
На одной из улиц Праги машина остановилась. Майор медленно, осторожно вышел из кабины. Пососкакивали из кузова солдаты и, отдав честь офицеру, быстро пошли, видимо, в свою часть.
Майор сказал, что вот в этом доме живут его родные, и пригласил нас — всех — отогреться у них и у соседей.
Штатские поблагодарили, но сказали, что торопятся. Я последовал их примеру: зимний день — короток.
— А вам, пани, обязательно надо побыть с ребенком хоть полчаса в тепле, — сказал он женщине.
Строгий — на этот раз — голос майора подействовал.
Шофер получил приказ подвезти нас поближе к Висле.
Довольно крутой склон — и вот он, берег. На льду, в который была закована Висла, темнела протоптанная тропинка.
Молча перешли замерзшую реку. Пожилой мужчина, стоявший рядом со мной в кузове грузовика, сказал, что они идут к своим бывшим жилищам. Каждый к своему. Кое-кто из них не был здесь больше года, а он — с сентября тридцать девятого.
Он говорил об этом, пока продолжался короткий перекур. Я почувствовал, какое нервное напряжение охватило этих людей. Даже страх перед неизвестным: что они увидят? Собственно, этот перекур был душевной потребностью — хоть минуту повременить.
Помолчав, мой спутник добавил:
— Если хотите, пойдемте со мной.
— Спасибо, но…
Я понимал, что ему сейчас лучше побыть одному.
У меня тоже было такое желание.
Точно так я ходил по руинам опустошенного Сталинграда, откуда стелились дороги на Запад, и проходили они через десятки истерзанных городов, сожженных сел, где над пепелищами торчали только почерневшие трубы. Словно обгорелые руки, они с неслышным стоном тянулись вверх.
И вот — Варшава.
Накануне, когда мы с капитаном Дембицким блуждали по каменной пустыне погибшего города, мы видели лишь нескольких одиноких прохожих. Они как призраки вдруг возникали среди руин и тут же куда-то исчезали.
Теперь почти на каждой улице (бывшей) можно было увидеть людей.
Кто-то, закрыв лицо руками, стоял прислонившись плечом к остаткам стены, над его головой несколько оконных проемов темными глазницами зияли в пустоту. Кто-то с поднятой головой стоял и, как окаменевший, смотрел на верх расколотого дома, откуда, зацепившись за что-то, свисала железная кровать. А многие, стоя на четвереньках, разгребали руками кучи пепла и щебня.